Королевский лес. Роман об Англии - Эдвард Резерфорд

«Во имя моих дорогих матери и отца я стараюсь сохранять вещи, какими они были», – любила говорить Аделаида. И даже если я решу добавить немного готики, думала Фанни, я тоже останусь верным стражем родового святилища.

Была лишь одна история, которая повергала тетю Аделаиду в слезы: рассказ о ее бабушке Алисе Лайл.

Поистине, в том, что восстание Монмута и казнь Алисы Лайл произошли именно в то время, заключалась ирония судьбы. За те три года, миновавшие с попытки Монмута захватить трон во имя протестантизма, король Яков II так рассердил английский парламент проталкиванием католичества, что тот был готов вышвырнуть его вон. Это и было сделано в тот решающий момент, когда его жена-католичка неожиданно разродилась здоровым сыном и наследником. Славная революция 1688 года успешно покончила с гражданским и религиозным раздором, который длился с того времени, как Стюарты заняли английский престол, и была практически бескровной. Англичане не хотели католической власти и добились своего. Якова с его ребенком выдворили из страны. Трон перешел к его дочери-протестантке Марии и ее мужу-голландцу Вильгельму. Будь жив Монмут, парламент мог бы выбрать его, но он, как и многие Стюарты, был тщеславен и горяч. Так что на трон взошли Вильгельм и Мария. После них – вторая дочь-протестантка Анна. А после Анны – внук-протестант одной из сестер Карла I, король Георг, глава германского дома Ганноверов, внук которого Георг III правил по сей день.

В наступившие времена короли осуществляли свою власть через парламент. Ни им, ни их наследникам не разрешались браки с католиками. Католики и диссентеры могли исповедовать свою веру, но не имели права учиться в университетах и занимать государственные посты. Англия XVIII века была не совсем такой, какой, быть может, хотела бы ее видеть Алиса Лайл, но дело, за которое ее с мужем убили, теперь победило.

Политическая ирония была в том, что личная трагедия сохранилась, как дерево, продолжающее расти вопреки сезонным переменам погоды. Прошел век, но Нью-Форест не забыл Алису. И в Альбион-Хаусе она осталась живым воспоминанием.

Тетушка Аделаида родилась спустя двадцать лет после тех ужасных событий, но знала о них и от родителей, и от родственников, например от старой тети Трифены, и от окрестных жителей, в частности Джима Прайда, которые были их современниками. Их глазами и из их описаний она стала свидетельницей ареста, позорного суда и казни. Аделаида по сей день содрогалась, проходя мимо Мойлс-Корта или Большого зала в Винчестере. Мойлс-Корт уже не принадлежал семье, но истинным домом Алисы был Альбион-Хаус, который она любила и где ее присутствие сохранилось.

Однако возможно, что со временем Алиса отступила бы и слилась с остальными тенями, возникавшими вечером при свечах. Если бы не Бетти.

Первый год после казни матери Бетти провела в Альбион-Хаусе, пребывая в состоянии шока. Питер писал ей, но она отвечала неопределенно, а когда приехал повидать ее, отослала прочь. Она не могла его видеть. Бетти сама толком не знала почему, но все казалось невозможным. Питер упорствовал три долгих года, и наконец она в достаточной мере вышла из депрессии, чтобы согласиться на брак.

Был ли тот счастливым? Аделаида с возрастам задумывалась об этом. У них родилось несколько детей, которые все рано умерли. Ее старший брат позднее женился и умер, не оставив наследников; потом появилась она, и последним – Фрэнсис. Питер часто уезжал в Лондон, и Бетти оставалась в Альбион-Хаусе одна. Когда Аделаиде исполнилось десять, она поняла, что мать довольно одинока. Через несколько лет, еще не достигнув шестидесяти, Питер скончался в Лондоне. Говорили, что перенапрягся в трудах. Он планировал проводить больше времени на природе.

После этого, когда Фрэнсиса отправили учиться к оксфордширскому священнику, а затем – изучать право, Бетти медленно срослась с домом, как некое существо, укрывшееся в своей раковине. Конечно, она выходила навестить соседей или за покупками в Лимингтон, но дом стал ее жизнью, где ее общество разделяла Аделаида, и с годами домашние тени постепенно поглотили их. Главной тенью была Алиса.

«Подумать только, что в ту ужасную ночь я была здесь с Питером!» – порой восклицала Бетти, коря себя. И было бесполезно твердить, что вряд ли она могла чем-то помочь и сама угодила бы под арест. «Нам в любом случае нельзя было ехать в Мойлс-Корт». Возможно, и так, но без толку. «Она покинула Лондон только из-за Питера». Тоже верно – так ей сказала Трифена, – но горевать об этом тоже не имело смысла.

Аделаида была здравомыслящей и вполне жизнерадостной молодой женщиной. Но эти литании, звучавшие из года в год, погрузили ее в атмосферу жизненной трагедии, а материнская боль окутала словно облако.

С этим трагическим облаком явилось другое – черное, как громовые тучи, катящиеся по небу. У этой тени было имя: Пенраддок.

В Нью-Форесте Пенраддоки больше не жили. Пенраддоки из Хейла уехали в начале века. Пенраддоки из Комптон-Чемберлена остались, но тот находился в тридцати пяти милях – за горизонтом, в другом графстве. Поэтому Аделаида не была знакома ни с кем из Пенраддоков, но знала, что о них думать.

«Все, разумеется, роялисты, – говорила Бетти. – Но в то же время – предатели. Я все вспоминаю, как мать искренне старалась помочь им в беде. И вот их благодарность».

Предательства же Фурзи ни Альбионы, ни Прайды так толком и не поняли. И даже будь иначе, те удостоились бы лишь холодного презрения. Однако жестокость другого семейства из разряда джентри была совсем иным делом.

«Всю ночь шнырял вокруг дома со своим поганым отрядом! Порывался выломать дверь. Дал своим людям украсть материнское белье. И посадил на коня позади солдата, когда на ней не было ничего, кроме ночной рубашки. Такую старуху. Позор! – вскидывалась Бетти с внезапно вспыхнувшими в глазах яростью и презрением. – Злодейство!»

У Аделаиды сложился четкий образ полковника Пенраддока с его угрюмым лицом и мстительным, жестоким характером. Такое преступление одной семьи перед другой не подлежало прощению – и не должно было, считала она. «В этом роду, – говорила она Фанни, – люди коварны и злы. Никогда с ними не связывайся».

Тем вечером она повторила это вновь, и Фанни только-только заверила ее с улыбкой, что нет и ни в коем случае, когда они дружно обернулись на жуткий звук: Фанни – с некоторой тревогой. Это был надсадный, с присвистом кашель, сопровождавшийся хрипом удушья. Он исходил от старого Фрэнсиса Альбиона. Тому как будто было не вздохнуть. Фанни побледнела, вскочила и поспешила к нему.

– Послать за доктором? – шепнула она. – Отцу, похоже…

– Нет, не надо. – Аделаида не шевельнулась и осталась в кресле.

Фрэнсис открыл глаза, но они закатились и смотрели внутрь черепа, что само по себе было ужасно. Фрэнсис побелел. Кашель возобновился.

– Тетя Аделаида! – вскричала Фанни. – Он…

– Ничего подобного! – запальчиво возразила тетя. – Фрэнсис, прекрати притворяться! – крикнула она. – Немедленно перестань! – Она сердито повернулась к Фанни. – Разве ты не понимаешь, дитя мое, что он пытается не пустить тебя в Оксфорд?