Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

На следующее утро по радио прозвучало пространное обращение цзаофаней из «Золотой обезьяны». В нём подробно опровергался созданный «Единорогом» миф о Ша Цзаохуа, и вся вина возлагалась на этот отряд. Все общественные организации тоже передали совместное заявление о лишении «Единорога» эфирного времени, потребовав у её лидера в течение сорока восьми часов распустить организацию, уничтожить печать и все пропагандистские материалы.

Хотя «Золотая обезьяна» и отрицала существование суперворовки Ша Цзаохуа, семья Шангуань по-прежнему была окружена шпионами и наблюдателями из этого отряда. Лишь весной, во время праздника Цинмин,[185]когда стало тепло, распустились цветы и из уездного управления общественной безопасности приехал фургон, чтобы арестовать Цзиньтуна, этих тайных соглядатаев, шатавшихся вокруг под видом лудильщиков и точильщиков, сняли с постов по приказу У Юньюя, который к тому времени вырос до председателя даланьского ревкома.

Во время чистки классовых рядов в хозяйстве «Цзяолунхэ» обнаружился дневник Цяо Циша, в котором она подробно описала любовные дела Цзиньтуна и Лун Цинпин. Поэтому Цзиньтуна арестовали по обвинению в убийстве и некрофилии. Ещё до начала расследования его осудили на пятнадцать лет и отправили под конвоем в лагерь трудового перевоспитания в устье Хуанхэ.

Наступила первая весна восьмидесятых. Срок заключения Шангуань Цзиньтуна истёк. В полном смятении чувств он притулился в дальнем уголке зала ожидания на вокзале и ждал автобуса на Далань, главный город Гаоми.

Ещё не совсем рассвело. Светильники на потолке, похоже, висели только для украшения, тусклый жёлтый свет исходил лишь от двух маломощных настенных ламп. На длинных чёрных скамьях тут и там развалились модные юнцы, они заливисто храпели или что-то бормотали во сне. Один лежал, выставив согнутые в коленях ноги, и широченные раструбы его брюк, казалось, были вырезаны из жести. Сквозь дымчатые стёкла окон проникали первые рассветные блики, в зале постепенно светлело. В одежде спящих вповалку людей чувствовалось дыхание новой эпохи, Цзиньтун ясно ощущал это. Заплёванный пол был усыпан клочками бумаги, местами даже стояли лужи мочи, но выложен он был плитами из природного мрамора. Стены, хоть и засиженные полчищами жирных мух, радовали глаз яркими пластиковыми обоями. Для Цзиньтуна, только что выбравшегося из лагерной землянки, всё было ново, незнакомо, и от растущего беспокойства он просто места себе не находил.

Наконец солнечные лучи залили провонявший зал ожидания, и люди зашевелились. На скамейке сел прыщавый молодой парень, волосы на голове у него торчали во все стороны. Почесал ногу, прикрыл глаза, доставая раздавленную сигарету с фильтром, и прикурил от пластмассовой зажигалки. Выпустил клуб дыма, отхаркнулся и сплюнул на пол жёлтую мокроту. Потом вставил ноги в башмаки, привычным движением растёр плевок и похлопал по заду лежащую рядом девицу. Та изогнулась, потягиваясь, и что-то капризно промычала. «Автобус уходит!» — крикнул он. Та села с отупелым видом, потёрла глаза тыльной стороной красных ладоней и протяжно зевнула. Поняв, что это розыгрыш, стукнула его пару раз кулаком по спине и со стоном улеглась снова. Цзиньтун изучающе разглядывал молодое, упитанное лицо, короткий лоснящийся нос, белую складку живота, выглядывающую из-под розовой блузки. Парень без стеснения залез левой рукой, на которой красовались электронные часы, к ней под блузку и стал ласкать плоские груди.

Ощущение своей вневременности глодало сердце Цзиньтуна, словно гусеница шелкопряда. Пожалуй, впервые пришло в голову: «Силы небесные, мне ведь сорок два! И повзрослеть не успел, а уже на тебе — средний возраст». Нежности молодого человека заставили его, стороннего наблюдателя, стыдливо покраснеть и отвернуться. Безжалостность возраста добавила ещё один печальный мазок к безрадостной картине, и в голове бешено закрутилось: «Сорок два года прожито, а что я сделал за это время? Прошлое — будто окутанная туманом тропинка, убегающая в просторы полей, где смутно видно метра на три назад, а впереди — сплошная дымка. Большая половина жизни прожита, одна скверна, одна грязь, даже самому противно. Вторая половина началась в день освобождения, но что меня ждёт, что?!»

Блуждая взглядом по стенам зала, он наткнулся на выложенную цветной мозаикой картину: мускулистый мужчина, прикрытый лишь несколькими зелёными листочками, обнимает обнажённую по пояс женщину с развевающимися, как лошадиный хвост, волосами. Ограниченное пространство мозаики заключало в себе безграничный полёт воображения. Выражение страстного желания и мечтательной устремлённости на лицах юных полубогов вызвало в душе ощущение великой пустоты. Это горестное чувство пустоты он испытывал не раз, когда, лёжа на желтозёме в устье Хуанхэ, глядел в чистую лазурь бескрайних просторов. Овцы паслись на приволье лугов, а пастух Шангуань Цзиньтун валялся, глядя в небеса. Линия красных флажков вдалеке обозначала границу, определённую администрацией хозяйства для заключённых. За флажками по большой, ограждающей от моря дамбе разъезжали верховые охранники с винтовками. Следом трусили собаки, отпрыски отставных армейских псов и местных дворняг. Время от времени они останавливались и, глядя на серовато-белые волны за дамбой, заливались бессмысленным лаем.

На четырнадцатый год заключения, весной, Цзиньтун познакомился с конюхом Чжао Цзядином. Того посадили за попытку отравить жену. В очках с серебристой оправой, прекрасно воспитанный, до ареста он читал лекции в политической академии. Ничего не скрывая, он в подробностях поведал Цзиньтуну, как готовил убийство жены. Его план был настолько продуман, что просто дух захватывало, но по удивительному стечению обстоятельств женщине удалось избежать смерти. Цзиньтун тоже рассказал свою историю. Выслушав, Чжао Цзядин не скрывал эмоций:

— Как красиво, брат, просто поэзия. Жаль только, закон поэтичность не принимает во внимание. Но если бы я тогда… A-а, ладно, пустое! Наказали тебя слишком сурово. Но сейчас, когда отсидел четырнадцать лет из пятнадцати, какая уже апелляция…

Совсем недавно, когда руководство лагеря объявило, что срок наказания истёк и что он может вернуться домой, его охватило чувство некой покинутости. Со слезами на глазах он взмолился:

— Начальник, а нельзя ли оставить меня здесь навсегда?

Администратор лагеря, которому было поручено сообщить об освобождении, ошарашенно посмотрел на него и покачал головой:

— С какой стати? Чего это ты вдруг?

— Да не представляю я, как жить дальше, когда выйду отсюда, человек я совсем никчёмный…

Администратор сунул ему сигарету и дал прикурить. Потом похлопал по плечу:

— Шагай, парень. За оградой чудесный мир, не то что здесь.

Курить Цзиньтун так и не научился и после первой затяжки закашлялся до слёз.

Появилась женщина с заспанными глазами, в синей рабочей робе и в фуражке, с железным совком в левой руке и метлой в правой. Небрежно заметая окурки и кожуру, она в раздражении то и дело пинала или задевала метлой лежавших на полу.