Хрущев - Уильям Таубман

Хрущев, как и намеревался, прилетел на день раньше, чтобы дать Эйзенхауэру время для примирения — однако сразу же ясно дал понять, что примирение едва ли возможно. Советскую делегацию поселили в бывшем королевском охотничьем домике, теперь приспособленном под дипломатическую резиденцию. После утренней прогулки, на которой он «помог» какому-то французскому крестьянину сгребать сено вилами, Хрущев принял телефонный звонок от де Голля. Пятиминутный формальный обмен любезностями — обычная дань вежливости — превратился в то, что де Голль позднее назвал «настоящей сценой». Хрущев сообщил французскому президенту о своем ультиматуме Эйзенхауэру. На замечание де Голля, что сама история с У-2 ясно свидетельствует о необходимости провести саммит, последовал «поток гневных возражений». Нынешний Хрущев совсем не походил на человека, с которым де Голль встречался в марте: «раньше я думал, что такие перемены случаются только в русских романах», — заметил позже французский президент73.

В тот же день при встрече с Макмилланом Хрущев был несколько более «сговорчив» — однако смысл его слов не изменился. Зачитав заранее подготовленное заявление — то же, что уже слышал де Голль, — он «разразился речью, полной самых резких выражений в адрес США, Эйзенхауэра, Пентагона, а также реакционных и империалистических сил вообще». По ходу дела заметил, что Макмиллан — «аристократического происхождения», а он, Хрущев — «по происхождению простой шахтер». В молодости ему случалось «ловить воробьев, и эти птахи клевали его в ладонь»; однако советский народ — «не воробьи, они достаточно сильны, чтобы нанести сокрушительный удар по каждому, кто попытается развязать войну». Эйзенхауэр в Кемп-Дэвиде называл Хрущева своим «другом», даже научил его этому слову по-английски; и вот теперь, говорил Хрущев, «его френд (он снова и снова с горечью повторял это слово), его друг Эйзенхауэр его предал»74.

Западные державы на сетования Хрущева реагировали по-разному. Если Хрущев сорвет саммит, заявил де Голль, «Франции придется подчиниться неизбежному»; в конце концов, не она «так долго добивалась созыва этой конференции». Эйзенхауэр был разгневан, однако еще искал способ спасти саммит. Макмиллан, как всегда, готов был примкнуть к большинству, хотя и замечал, что «стать городом Объединенных наций — не такая уж ужасная судьба для Берлина»75.

В понедельник 16 мая Хрущев и его делегация первыми прибыли в Елисейский дворец. Де Голль провел их по широкой мраморной лестнице в просторный зал с высоким потолком и зелеными стенами, окна которого выходили в сад. Посреди зала стояли, образуя квадрат, несколько столов. Вскоре появилась британская делегация; Хрущев и Макмиллан пожали друг другу руки. Эйзенхауэру Хрущев руки не подал76.

Четыре делегации сели за стол: французы и американцы сидели друг напротив друга, по правую руку от американцев — русские, напротив них — англичане. «Мы собрались здесь на конференцию четырех держав, — заговорил де Голль, призвав собрание к порядку. — Вчера я получил от одного из участников, господина Хрущева, заявление, которое устно передал другим участникам, президенту Эйзенхауэру и господину Макмиллану. Хочет ли кто-нибудь что-нибудь сказать по этому поводу?»

Господин Хрущев заверил, что хочет. То же желание высказал и президент Эйзенхауэр. Де Голль предложил, чтобы Эйзенхауэр как глава государства и одновременно глава правительства говорил первым. Хрущев сердито возразил, что все руководители делегаций имеют равные права и что он попросил слова первым. Де Голль поднял брови и вопросительно взглянул на Эйзенхауэра; тот угрюмо кивнул.

Хрущев снова встал и, как позже рассказывал Макмиллан, «с жестикуляцией, как у мистера Микобера», извлек «из кармана толстую пачку отпечатанных на машинке листков бумаги» и принялся «поливать Айка (как Микобер Урию Типа[1]) смесью из официальных заявлений, саркастических замечаний и откровенных оскорблений»77.

Советский руководитель зачитывал свою речь около сорока пяти минут (включая перевод). «Именно зачитал, — вспоминал он позднее, — потому что в таких случаях никакое вольное изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться лишние слова, не так построится фраза, все это будет зафиксировано, а потом трудно исправить. Если допустить лишнее слово, тем более лишнюю фразу, появится возможность иного толкования текста — в пользу наших противников»78.

Говорил он громко, изредка останавливаясь, чтобы отхлебнуть воды; левая бровь у него подергивалась, руки дрожали79. Поскольку президент Эйзенхауэр отказался осудить вылет У-2 и дал понять, что подобные полеты будут продолжаться, заявил Хрущев, советская делегация не может принимать участия в конференции и предлагает отложить ее «приблизительно на шесть — восемь месяцев» — то есть (хотя прямо об этом и не говорилось) на срок, в течение которого в Белом доме сменится хозяин. Визит президента в СССР, разумеется, тоже откладывается на неопределенный срок80.

Увлекшись, Хрущев говорил все громче. В какой-то момент де Голль заметил: «В этом зале прекрасная акустика. Мы все слышим господина председателя. Ему нет нужды повышать голос». Хрущев бросил на него сердитый взгляд поверх очков, но снизил тон. Американскому переводчику Вернону Уолтерсу показалось, что советский лидер «накручивает себя до умоисступления». К окончанию речи, писал позже сам Хрущев, «настроение у меня было боевое, наступательное и приподнятое, хотя я знал, что США не согласятся на горькую пилюлю, которую мы приготовили и заставляем их проглотить»81.

Чем дальше говорил Хрущев, тем сильнее багровел Эйзенхауэр. Однако его ответная речь прозвучала довольно сдержанно. Хотя Соединенные Штаты «не могут снять с себя ответственность за обеспечение безопасности страны в случае неожиданного нападения», разведывательные полеты «после этого инцидента были прекращены, и возобновлять их мы не намерены». Американская делегация готова продолжать конференцию. Кроме того, президент готов «в ходе конференции провести двусторонние переговоры между Соединенными Штатами и СССР»82.

Макмиллан, совершенно убитый, принялся уговаривать коллег вспомнить французскую поговорку: «Что отложено — считай, потеряно». Де Голль, выслушавший речь Хрущева со скучающим видом, снова принялся выговаривать советскому руководителю, словно проштрафившемуся подростку: «После того как вы подбили самолет и до того как вы вылетели из Москвы, я поручил своему послу спросить у вас, не считаете ли вы нужным отложить встречу. На тот момент вы знали все, что знаете и сейчас. Вы сказали моему послу, что откладывать конференцию не следует и что, на ваш взгляд, она будет полезна… Ради вас господин Макмиллан прилетел сюда из Лондона, а генерал Эйзенхауэр — из США, ради вас я взял на себя труд организации и проведения этой конференции, которая, как теперь выясняется, может быть сорвана по вашей вине…»83

Далее он упрекнул Хрущева за то, что тот поднимает такой шум из-за какого-то самолета, когда «не далее как вчера советский спутник, запущенный перед самым вашим отлетом из Москвы, чтобы произвести на нас впечатление, пересек небо над Францией без моего позволения восемнадцать раз. Откуда мне знать, что на борту у него нет камер?»