Святая Русь - Дмитрий Балашов

– Ты изограф? – прошает Сергий тихонько, когда уже многие уснули и туманы, подступив вплоть, застыли в ближайших кустах.

– Ага! Мы с батей… Я больше буквицы… Иконы тоже писал, Богоматерь…

– Отец хвалит тебя, а ты доволен собой?

Отрок вертит головой, отрицая, щелкает пальцами:

– Иногды и хорошо, да не то! Нет высоты! Того вот, о чем говорили однесь! – прибавляет он, зарозовев от смущения. – Я в мир не хочу, пойду в монахи! Дабы токмо писать… Святое… Прими меня к себе, отче! – высказывает он, наконец.

– Приму, сыне! – задумчиво, с отстоянием, возвещает Сергий. – Но затем ты пойдешь к игумену Андронику! – прибавляет он, как о давно решенном, и покачивает головой, завидя протестующее шевеление отрока. – Нет, в нашей обители тебе нарочитым изографом не стать! И к игумену Федору, в Симонов, не посоветую я тебе. Там труд иноков обращен к миру, там борение ежечасное. Тебе же потребны будут опыт и сугубое научение мастерству. А у Андроника в обители пребывает муж нарочит, именем Даниил.

Он будет тебе дельным наставником в художестве! Да и молитвенное созерцание, надобное, егда хощешь достичь понимания святости, обретешь там же! И не печаль сердца! Аз тебя не отрину. Ты и меня почасту узришь в обители той! – добавляет Сергий, улыбаясь и ероша загрубелой дланью светлые мальчишечьи волосы, а отрок весь вспыхивает полымем от нечаянной ласки преподобного. И опять они замолкают. Старец провидит во вьюноше то, о чем уже говорят на Москве изографы: великий талан, коему токмо не достает мастерства и духовного понимания. (Ибо без последнего и мастерство не помога в деле, и ничего святого не может создать муж, не имущий святости в сердце своем!) А отрок успокоен и счастлив. Он нашел того, чьим светом отныне будут одухотворены и овеяны все его дальнейшие старанья, и бессонные ночи, и горести, и короткие вспышки счастья, и отчаянье, и восторг, и труды – все то, что в совокупной нераздельности люди называют творчеством.

Только к утру, когда замолкли, задремав, иноки и замер, то ли уснув, то ли задумавшись, великий старец, Андрейка Рублев позволил себе задремать у костра, счастливым пальцем украдкой касаясь грубой мантии преподобного.

Жизнь и творчество есть любовь, и весь зримый мир сотворен величавой любовью, а горести, разорения, беды – лишь знаки наших несовершенств и, порой, неумения воспользоваться свободою воли, данной нам свыше Господом.

Ну, а смерть – смерти вообще нет, есть вечное обновление бытия. И токмо величайшим напряжением всех сил зла возможно станет, и то через много веков, поставить этот сущий мир на грань гибели.

Господи! Об одном молю ныне: приди судити живым и мертвым, но спаси прок малых сих, покаявшихся и поверивших в тебя!

Как ни рано проснулся Иван, но иноки уже были на ногах и готовили пищу. Сварили зеленые щи из какой-то лесной, собранной тут же травы и грибов, раздали по куску хлеба. Иван заметил, что для них это была привычная и нескудная еда, горожане же, спутники Киприана, ели варево с заметно вытянувшимися лицами. Скоро тронулись дальше. И снова шли, ведя коней в поводу, с трудом поспевая за разгонистым и легким шагом троицких иноков.

Река показалась о полден, а вскоре нашлась и лодья, в которую погрузили остатнее добро, после чего Киприана и иных, особенно хворых, посадили верхами и снова тронулись в путь. Причем Сергий с Якутою все так же неутомимо шли впереди, и шли вплоть до вечера, когда, наконец, удалось достать лодьи для всего каравана. Дальше они плыли плывом, пихались, а, выйдя на Волгу, гребли до кровавых мозолей против стремнины волжской воды.

Часть бояр и слуг, пересев на лошадей, поскакала берегом готовить прием Киприану. То, что еще оставалось от богатств, взятых с собою из города, свалили в лодьи, которые ближе к Твери потянули бечевой, и Ивану опять досталось благая доля брести берегом, погоняя коня, привязанного за долгое ужище к носу лодьи.

В Твери, набитой толпами беглецов и ратными, путники разделились, Киприан с клиром тотчас устремил на княжеский двор, Сергий со спутниками – на подворье Отроча монастыря, а Иван Федоров, оставшись не у дел, решил проехаться по городу, завороженный размахом, сутолокою и многолюдством великого города, под которым когда-то стоял мальчишкой с полками великого князя.

Он проехал вдоль Волги, по урезу берега, полюбовался на неисчислимые ряды лабазов, перемолвил с теми и другими, вызнавая, нет ли знакомых беглецов. Несколько раз побывал в торгу и в Затьмацких слободах и уже было собирался ворочаться на княжеский двор, где, как спутник Киприана, чаял обрести и жратву и ночлег, когда его окликнули из толпы и какой-то молодой мужик, ринув напереймы, звонко выкрикнул:

– Ванята!

Иван остоялся, натянувши поводья.

– Ванята! – торопился тот, проталкиваясь сквозь толпу. – Ты? Али не признал?! – И по горестной неуверенности голоса прежде, чем по чему иному, понял Иван, что перед ним его давний тверской холоп, отпущенный им когда-то на волю.

– Федюх! – выкликнул он, веря и не веря, и тотчас соскочил с коня.

Они обнялись крепко-накрепко, не видя, не замечая мятущейся по сторонам толпы. Потом пошли, сами не понимая, куда, ведя коня в поводу, торопливо высказывая друг другу семейные новости.

– Женился я! – сказывал Федор с оттенком гордости. – Уже дочерь есть, и сына сожидаем теперя! Матка у нас померла, и батя с того плох, ночами не спит… А так – стоит деревня! Ты-то как? А Наталья Никитишна? Она ить меня тогда вылечила, можно сказать, от смерти спасла. Я кажен раз, как в церкву где попаду, матку твою поминаю, за здравие, значит! И женка теперя у тебя? Ты их сюды привез али как?

И по измененному, острожевшему голосу Феди Иван почуял несказанную, неведомую ему беду.

– В деревне остались! – отмолвил возможно небрежнее.

– Не на Москве? – тревожно переспросил Федор.

– А что?

– А ты не знашь?

– Нет… А чего?

– Москву взяли татары! – ответил Федор, глядя на Ивана во все глаза.

– Как… взяли? – веря и не веря, отозвался Иван. (Видел, чуял, и все же представить, что каменную неодолимую крепость сдадут… Такое не умещалось в голове!) Так Иван впервые уведал о гибели города и только уже потом, много позже, вызнал все до конца.

– Не ведал? Не ведал? – повторял уже с испугом Федор. Иван молча потряс головой. Не хотелось уже ничего. И возвращаться к Киприану расхотелось тоже.

«Бросили!» – твердил он со злобою про себя. Федюха тряс его за плечо, вел куда-то, кормил. Потом они сидели в какой-то набитой ратными избе, в запечье, и Иван плакал, неслышимый в гуле и гомоне голосов, а Федор молча гладил его по плечу, не ведая, как еще утешить.

«Что же Сергий? Что он ответит, ежели его спросить?» – с болью думал Иван, понимая, однако, что у игумена Сергия есть ответ, и ответ этот достаточно суров. Господь, наделив человека свободою воли, не обязан потворствовать слабостям, причудам и безумствам созданий своих. Москву можно было не сдавать! Это он знал твердо, с самого начала, еще не ведая никаких подробностей пленения города. А значит, не Господь, а они сами, все, соборно, виноваты в содеянном!