За скипетр и корону - Грегор Самаров

Наступило минутное молчание.

— Одним словом, — продолжал Мединг, — Вашему Величеству следует вступить в борьбу с таким оружием в руках, которое будет острым и крепким, отличаясь вместе с тем благородством и достоинством, чтобы внушить к себе уважение даже врагам, чтобы, если даже все окажется тщетно, вельфский дом окончил свое существование сообразно со своим тысячелетним прошлым и чтобы история могла со временем сказать: «Они пали, но не уронили своего достоинства». Вот в общих чертах идеи, которые, по моему крайнему разумению, должны руководить нашей деятельностью. Я берусь развивать их во всех подробностях по мере надобности и желания Вашего Величества.

— Но ведь это будет ужасно дорого стоить, — заметил кронпринц.

— Можно многого достигнуть и с небольшими средствами, ваше высочество, — отвечал Мединг. — Я это знаю по опыту. Впрочем, когда на карте стоит корона, не следует рассчитывать ставку слишком робко.

Король поднял голову.

— Я совершенно согласен с вашим мнением, любезный Мединг, — сказал он. — Законное право как нельзя лучше вяжется со свободой — с истинной, разумной свободой. Я положительно не боюсь давать простор уму, и в моей деятельности не будет недостатка в моей доброй воле. Мы еще вернемся к этому вопросу, я непременно хочу исследовать его во всех подробностях.

— Конечно, было бы очень целесообразно вступить в союз с людьми народной партии, — сказал граф Платен, — и господин советник Мединг, конечно, мог бы завязать подобные отношения. Совершенно личного свойства, — прибавил он, — предоставляя Вашему Величеству возможность и свободу отказаться от солидарности…

Мединг живо прервал:

— Когда дело ведется с каким‑нибудь правительством, то могут быть случаи, где каждый дипломат должен наперед рассчитывать на то, что могут отречься от всякой с ним солидарности; но когда я буду иметь дело с органами народа, то подобное отречение побудило бы мою честь и мое убеждение стать на его сторону и сделать его дело моим личным. Впрочем, — прибавил он с поклоном королю, — я знаю, что в этом отношении со стороны Вашего Величества нечего бояться.

Король заставил пробить свои часы с репетицией.

— Пора обедать, — напомнил он, — я увижусь со всеми вами за столом. Итак, стало быть, надо готовить инструкции, а затем мы составим план нашей деятельности.

Он встал. Граф Платен, тайный советник Лекс и Мединг вышли из кабинета и вернулись в китайский салон. Здесь уже собралось общество, приглашенное к королевскому столу. Оно состояло, кроме дежурного адъютанта, из фельдмаршала Рейшаха, князя Германа Сольмского и полковника Дюринга.

Барон Рейшах говорил с князем Германом.

— Как наш прекрасный князек гордится первым порохом, которого ему удалось понюхать! — говорил он, приветливо усмехаясь. — Да‑да, славное это время, только скоро проходит! Вот такому старому, простреленному калеке, как я, не доведется больше никогда услышать пушечной музыки.

— Но, право, — возразил князь, — глядя на ваше свежее, розовое лицо, как‑то не верится в то, что вы говорите: не будь седых волос, вас можно было бы принять за молодого человека.

— Дамы в Вене называют мою голову обсахаренной земляникой, — сказал генерал, смеясь, — но эта земляника уже не манит их больше; пора войны и любви миновала, но старое сердце все еще молодо и радуется на милого князька, который там храбро дрался!

И старик приветливо потрепал молодого князя по плечу.

Подошел граф Платен.

— Что нового в Вене? — поинтересовался он.

— Ничего особенного, — отвечал Рейшах, пожимая плечами, — разве только то, что почти ваш соотечественник, мекленбуржец, увозит от нас одну из красивейших девушек.

— Кто? — спросил граф Платен.

— Барон Штилов через две недели женится на молоденькой графине Франкенштейн.

— Ах, Штилов, ординарец Габленца? — припомнил граф Платен.

— Говорят, что он перешел в католичество, — заметил князь Герман.

— Из любви к своей невесте, — уточнил Рейшах, — и из благодарности за ее спасение от смертельной опасности. Она, ухаживая за ранеными, получила заражение крови. Молодые тотчас после свадьбы отправляются путешествовать.

Гофмейстер отворил двери столовой. Вслед за тем распахнулись обе половинки дверей кабинета, и появился король в полковничьем мундире своего австрийского полка, со звездой Св. Стефана на груди, с крестом Марии‑Терезии на шее и об руку с наследным принцем.

Он приветствовал общество легким наклоном головы и направился в столовую, куда все за ним последовали.

С тех пор, как его организм преодолел кризис, лейтенант Венденштейн медленно поправлялся, и хотя еще иногда случались моменты большой слабости, то в целом выздоровление шло вперед без тревожащих колебаний, и врач подавал надежду, что в скором будущем молодой пациент будет совершенно здоров.

Но чем ближе становилось выздоровление, чем больше возвращались силы, чем яснее, веселее и тверже сияли его глаза, чем больше красок набегало на недавно столь бледное, изнуренное лицо, — тем сдержаннее становилась Елена, все чаще и чаще передавая уход фрау Венденштейн и ее дочери, а сама старалась лишь оказывать старушке всевозможное внимание и доставлять те легкие удобства, к которым та привыкла дома.

Но, в сущности, ничего этого не было нужно, так как фрау Венденштейн находила величайшее для себя облегчение и утешение в созерцании с каждым днем все более и более оживлявшегося лица своего сына.

Она и сама снова посвежела и повеселела, и с живым участием начала присматриваться к крепкому хозяйству старого Ломейера, часто выражая большое удовольствие и вместе с тем удивление порядку в богатых запасах белья, во всей прочей домашней утвари и в распределении домашних работ и тому, что со всем этим справлялась такая молодая девушка, как Маргарита. Затем мало‑помалу она стала давать добрые советы, радушно предлагая обильное сокровище своего хозяйственного опыта, и молодая девушка внимала ей с горячим участием, а старый Ломейер смотрел с глубоким благоговением на эту знатную, сановитую даму, которая так хорошо знала все хозяйственные подробности и так матерински приветливо протягивала руку его дочери — гордости его сердца.

Лейтенант, конечно, заметил, что Елена перестала сидеть у его кровати. Когда ему позволили вставать и сидеть в кресле, взгляд его часто останавливался на ней вопросительно, но он мало говорил — ему было не совсем еще ясно, были ли сладкие, пленительные картины, запечатлевшиеся в его памяти, действительностью или бредом больной фантазии.

Елена двигалась молча и задумчиво, редко поднимала глаза на молодого человека: глубокое чувство, неудержимо вспыхнувшее и вырвавшееся наружу в дни страха и опасности, снова ушло в глубь души, и внутреннюю ее жизнь подернула густая завеса девичьей скромности.