Былое и думы. Эмиграция - Александр Герцен

И он, действительно изнеможенный, бросился на стул и, покрыв лицо руками, сказал:

– Остается пулю в лоб, по крайней мере не увижу этого ужаса.

Я тотчас послал за добрым Павлом Дарашем, дал денег Нру и, сколько мог, успокоил его. На другой день Дараш заехал сказать, что роды сошли с рук хорошо.

Между тем весть, пущенная, вероятно, по личной вражде, о связях с французской полицией Нра ходила больше и больше, и наконец Т, известный венский клубист и агитатор, после речи которого народ повесил Латура, уверял направо и налево, что он сам читал письмо от префекта, писанное при присылке денег. Обвинение Нра, видно, было дорого для Т: он сам зашел ко мне, чтобы подтвердить его.

Положение мое становилось трудно. Гауг жил у меня; до того я ему не говорил ни слова, но теперь это становилось неделикатно и опасно. Я рассказал ему, не упоминая о Р, которого не хотел путать в драму, имевшую все шансы на то, что V акт ее будет представляться в полицейском суде или в Олд-Бели. Чего я прежде боялся, то и случилось: «вскипел бульон»; я едва мог усмирить Гауга и удержать его от нашествия на чердак Нра. Я знал, что Нр должен был прийти к нам с переписанными тетрадями, и советовал подождать его. Гауг согласился и как-то утром вбежал ко мне, бледный от ярости, и объявил, что Нр внизу. Я бросил поскорее бумаги в стол и сошел. Перестрелка шла уж сильная. Гауг кричал, и Нр кричал. Калибр крепких слов становился все крупнее. Выражение лица Нра, искаженного злобой и стыдом, было дурно. Гауг был в азарте и путался. Этим путем можно было скорее дойти до раскрытия черепа, чем дела.

– Господа, – сказал я вдруг середь речи, – позвольте вас остановить на минуту.

Они остановились.

– Мне кажется, что вы портите дело горячностью; прежде чем браниться, надобно поставить совершенно ясно вопрос.

– Что я шпион или нет? – кричал Нр. – Я ни одному человеку не позволю ставить такой вопрос.

– Нет, не в этом вопрос, который я хотел предложить; вас обвиняет один человек, да и не он один, что вы получали деньги от парижского префекта полиции.

– Кто этот человек?

– Т.

– Мерзавец!

– Это к делу не идет; вы деньги получали или нет?

– Получал, –  сказал Нр с натянутым спокойствием, глядя мне и Гаугу в глаза. Гауг судорожно кривлялся и как-то стонал от нетерпения снова обругать Нра; я взял Гауга за руку и сказал:

– Ну, только нам и надобно.

– Нет, не только, –  отвечал Нр. – Вы должны знать, что никогда ни одной строкой я не компрометировал никого.

– Дело это может решить только ваш корреспондент Пиетри, а мы с ним не знакомы.

– Да что я у вас – подсудимый, что ли? Почему вы воображаете, что я должен перед вами оправдываться? Я слишком высоко ценю свое достоинство, чтобы зависеть от мнения какого-нибудь Гауга или вашего. Нога моя не будет в этом доме! – прибавил Н, гордо надел шляпу и отворил дверь.

– В этом вы можете быть уверены, – сказал я ему вслед.

Он хлопнул дверью и ушел. Гауг порывался за ним, но я, смеясь, остановил его, перефразируя слова Сиэса: «Nous sommes aujourd’hui ce que nous avons été hier – déjeunons!»[706]

Нр отправился прямо к Т. Тучный, лоснящийся Силен, о котором Маццини как-то сказал: «Мне все кажется, что его поджарили на оливковом масле и не обтерли», еще не покидал своего ложа. Дверь отворилась, и перед его просыпающимися и опухлыми глазами явилась фигура Нра.

– Ты сказал Г., что я получал деньги от префекта?

– Я.

– Зачем?

– Затем, что ты получал.

– Хотя и знал, что я не доносил. Вот же тебе за это! – При этих словах Нр плюнул Т в лицо и пошел вон… Разъяренный Силен не хотел остаться в долгу; он вскочил с постели, схватил горшок и, пользуясь тем, что Нр спускался по лестнице, вылил ему весь запас на голову, приговаривая: «А это ты возьми себе».

Эпилог этот утешил меня несказанно.

– Видите, как хорошо я сделал, – говорил я Гаугу, – что вас остановил. Ну, что бы подобного вы могли сделать над главой несчастного корреспондента Пиетри? Ведь он до второго пришествия не просохнет.

Казалось бы, дело должно было окончиться этой немецкой вендеттой, но у эпилога есть еще небольшой финал. Какой-то господин, говорят, добрый и честный, старик В, стал защищать Н. Он созвал комитет немцев и пригласил меня как одного из обвинителей. Я написал ему, что в комитет не пойду, что все мне известное ограничивается тем, что Н в моем присутствии сознался Гаугу, что он деньги от префекта получал. Вру это не понравилось, он написал мне, что Н фактически виноват, но морально чист, и приложил письмо Н к нему. Н обращал, между прочим, внимание его на странность моего поведения. «Г., – говорил он, – гораздо прежде знал от г. Р об этих деньгах и не только молчал до обвинения Т, но после того еще дал мне два фунта и присылал на свой счет доктора во время болезни жены!»

Sehr gut![707]

…Вскоре после моего приезда в Лондон, в 1852 г. я получил приглашение от одной дамы; она звала меня на несколько дней к себе на дачу в Seven Oaks. Я с ней познакомился в Ницце, в 50 году, через Маццини. Она еще застала дом мой светлым и так оставила его. Мне захотелось ее видеть; я поехал.