Сердце бури - Хилари Мантел

– Робеспьер, вы меня не понимаете.

Робеспьер хладнокровно посмотрел на Марата, склонив голову набок.

– Возможно.

Десятое октября. Два месяца после переворота. Под надзором Робеспьера (он выступал каждый вечер) якобинский клуб «очистился». Бриссо и его сторонников изгнали, их вытолкнули из тела патриотизма, как омерзительные экскременты. Двадцать девятое октября. Конвент, встает Ролан. Сторонники встретили его аплодисментами и приветственными криками, но старик выглядел бескровной марионеткой, грязной, привыкшей, чтобы ее дергали за веревочку. Робеспьер, заявил он, хотел бы повторить сентябрьскую резню. При имени Робеспьера Жиронда разразилась воплями и стенаниями.

Робеспьер, сидевший среди депутатов Горы, встал со скамьи и направился к трибуне, воинственно пригнув изящную голову. Жирондист Годе, председатель Конвента, попытался его остановить. Над прочими голосами возвышался голос Дантона:

– Дайте ему сказать. Я тоже требую слова, когда он закончит. Пришло время прояснить некоторые обстоятельства.

Верньо (следя глазами за Дантоном). Я опасаюсь этого… их альянса уже некоторое время.

Годе (рядом с ним). Любой может договориться с Дантоном.

Верньо. До определенного предела.

Годе. Вопрос денег.

Верньо. Всё куда сложнее. Храни вас Господь, если вы не видите, что всё гораздо сложнее.

Годе. Робеспьер занял трибуну.

Верньо. Как всегда. (Он закрывает глаза, складки на бледном мясистом лице складываются в гримасу внимания.) Говорить он не умеет.

Годе. В том смысле, в каком вы понимаете умение говорить.

Верньо. Он не умеет произвести впечатление.

Годе. Народ все равно его любит. Его манеру.

Верньо. Народ, да. Народ.

Робеспьер был непривычно зол. Ролан нанес ему оскорбление, этот старый дурень со своей потаскухой-женой и непрестанными, навязчивыми толками о денежных делах министерства Дантона. Вдобавок к тому комариные укусы их намеков, шепотки из-под руки, словечко «сентябрь», которое бросали ему вслед на улицах. Впрочем, как и Дантону. Иногда это было видно по его лицу.

Над тихим гулом, заполнившим зал, голос Робеспьера сочился презрением:

– Никто из вас не посмеет обвинить меня в лицо.

Возникла пауза, молчание, позволившее Жиронде оценить свое малодушие.

– Я вас обвиняю.

Луве вышел вперед, нащупывая в кармане страницы «Робеспьерицида».

– А, порнограф, – заметил Филипп Эгалите.

Голос герцога покатился вниз с Горы. Раздалось хихиканье. Затем снова стало тихо.

Робеспьер отступил назад, уступая трибуну Луве. На его лице застыла терпеливая улыбка. Бросив взгляд в сторону депутатов от Парижа, Робеспьер сел так, чтобы Луве его видел, и приготовился слушать.

– Я обвиняю вас в том, что вы без устали клевещете на преданных патриотов. Вы распространяли ваши измышления в начале сентября, когда слухи несли смертельную опасность. Я обвиняю вас в том, что вы унижали и изгоняли народных избранников.

Он сделал паузу. Гора разразилась воплями и лаем – продолжать было нелегко, – но Робеспьер развернулся, посмотрел на депутатов, и шум мало-помалу затих.

В наступившей тишине Луве продолжил. Однако он уже настроился перекрикивать противников, и теперь его повышенный голос звучал неправильно, а когда он понял, что так не годится, голос дрогнул. Луве обеими руками уперся в трибуну, но обнаружил, что потные ладони соскальзывают.

Робеспьер смотрел на трибуну, но свет падал ему в лицо, так что за темными стеклами очков лицо казалось лишенным всякого выражения. Луве подался вперед, словно для прыжка:

– Я обвиняю вас в том, что вы позволили окружающим сотворить из себя идола, позволили людям говорить в вашем присутствии, что вы единственный можете спасти нацию – и сами так говорили. Я обвиняю вас в том, что вы хотите захватить верховную власть.

Была ли это пауза или окончание речи, осталось неизвестным, ибо Гора разразилась криками, на сей раз удвоив их мощь. Дантон бросился вперед, словно собирался пустить в ход кулаки, его друзья вскочили, Фабр театральным жестом удерживал своего патрона. Луве сошел с трибуны, болезненно ссутулившись. Робеспьер живо вернулся на трибуну, всем своим видом показывая, что не задержит собрание надолго. Холодным, ровным голосом он попросил дать ему время, чтобы подготовить свою защиту. Дантон бы рванулся к трибуне, задал депутатам страху, уничтожил обвинения в пух и прах, но это не его метод. Робеспьер кивнул Дантону – легкий наклон головы, полупоклон – и покинул помещение. За ним увязалась стайка монтаньяров, брат Огюстен схватил его за руку и заявил, что Жиронда его погубит.

– Нехорошо вышло, – заметил Лежандр. – Кто мог такого ожидать? Точно не я.

Дантон был очень бледен. Уродливый шрам выступил на лице.

– Они травят меня, – сказал он.

– Вас, Дантон?

– Да, меня. Когда нападают на Робеспьера, нападают на меня. Когда бросают вызов ему, имеют в виду меня. Передайте им это. Передайте Бриссо.

Позднее об этом рассказали Верньо.

– Я не Бриссо, – заявил тот. – И не бриссотинец. По крайней мере, я себя таковым не считаю. Они бросаются словами, словно швыряют подношения беднякам. Мы всегда недолюбливали Дантона. Негодовали, когда его назначили министром, грубили его друзьям. Некоторые из нас позволяли женам отпускать ехидные замечания. Мы потребовали предъявить его счета, что не могло его не задеть. В своем рвении только что лбы об пол не расшибли. Однако я не думал, что он затаил обиду. Какая опасная наивность. – Верньо развел руками. – Но ведь точно они с Робеспьером тайно питают друг к другу неприязнь? Важно ли это? О да, в конце концов это сыграет свою роль.

Что до Луве, то момент своего торжества он встретил потный от страха, провожаемый аплодисментами герцога, как дурной славой. Он был всего лишь романистом, мелким и ничтожным, приманкой для тигра. Теперь его друзья, ненавистники Робеспьера, будут гадать, зачем позволили ему это сделать. Болото видело только, как Робеспьер отступил в сторону, сел и подал сигнал к молчанию: какой из него тиран. И только я, думал Луве, понимаю, что закончил речь, не успев начать, завороженный убийственным взглядом над милой, ободряющей улыбкой Иуды.

– Для нас он все равно что родной сын, – сказала мадам Дюпле.

– Однако на самом деле он мой брат, – ответила Шарлотта Робеспьер. – Посему, боюсь, мои притязания на него имеют приоритет над тем, что вы с вашими дочерями себе вообразили.

Мадам Дюпле, многодетная мать, могла с полным правом утверждать, что разбирается в девицах. Она понимала до смерти застенчивую Виктуар, неуклюжую глубокомысленную Элеонору, хорошенькую ребячливую Бабетту. И даже Шарлотту Робеспьер она понимала, но ничего не могла с ней поделать.