"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

Пересекая мост через Рейн в Келе — очень медленно, потому что мост был лишь временно восстановлен, — мы вздохнули, очевидно, потому, что вернулись в Германию. Сияющее солнце в тот день, казалось, вдруг стало светить еще ярче. Однако напряжение сохранялось до последнего момента, мы еще не были в Германии или там, что так называлось нами по привычке.

На еще почти полностью разрушенном железнодорожном вокзале в Келе была, естественно, устроена тщательная проверка документов, в результате проводившие ее жандармы заявили нам, обоим немцам, что мы не можем поехать дальше. Мне прямо сказали, что из-за моего имени — всегда одно и то же, подумал я, — сначала должен дать свое согласие глава местной «Sürete» (французской тайной полиции); мой спутник был родом из Саара, поэтому он не мог проехать по французской зоне оккупации в район Саара, но должен был вернуться обратно и воспользоваться путем через территорию Франции. Однако глава «Sürete» прибудет лишь на следующий день, потому что сегодня уже никакой другой поезд в Германию не идет. Мое указание на безупречные документы об освобождении и депортации нисколько не помогло; нам было велено искать где-то в развалинах станции угол и ждать следующего утра. Не вмешалось ли что-либо в последний момент? В качестве безвольного заключенного, почти не имеющего возможности повлиять на свою судьбу, всегда ощущаешь себя во власти темных, недоступных восприятию сил.

Нам не оставалось ничего, кроме как искать угол, где бы как можно меньше продувало и где имелась бы некоторая защита от возможного дождя. В таких ситуациях лучше всего чем-то заняться, поэтому я вытащил из своей, со временем ставшей довольно увесистой, стопки книг «Экономику и управление производством» и принялся за работу.

После совсем непродолжительного времени жандармы увели меня в офис «шефа Sürete», оборудованный для него в каком-то бараке. Там собрались и жандармы из станционной охраны, человек восемь, ожидая с любопытством, что произойдет. Так или иначе, «шеф», которого где-то удалось разыскать, предложил мне стул, начав во всех подробностях излагать своей все больше и больше мрачнеющей публике, как издевались над ним злые немцы, и что ему все пришлось пережить. Когда он, наконец, сделал паузу и, ожидая одобрения, оглянулся вокруг, я спросил его сухо, по-французски, так чтобы жандармы тоже могли понять, не поверит ли он в то, что я могу рассказать ему точно такую же историю из моего плена? Он немедленно ответил мне, в этот раз на безупречном немецком языке: «Разумеется, я верю вам!» Подтвердив, что я могу уехать на следующее утро с первым же поездом, он исчез.

Тут произошло нечто неожиданное. Старший жандарм — косая сажень в плечах — подошел мелким, уставным шагом ко мне, вытянулся по-военному и спросил по всей форме, может ли он и его товарищи пригласить «Capitaine» («капитана») к ужину. Вежливо поблагодарив, я указал на то, что со мной товарищ, которого я не хочу оставить одного. Разумеется, товарищ также приглашен, был его любезный ответ. На дрезине, управлявшейся одним из жандармов, по специально проложенному для нее пути, нас отвезли в соседнюю деревню, где жандармы находились на постое и где они содержали свое казино. Тут нас угостили всеми мыслимыми и немыслимыми лакомствами, так, во всяком случае, нам показалось, к которым, по доброму французскому обычаю, принадлежало, конечно, также и вино.

Вернувшись на дрезине к вокзалу после долгого ужина, мы обнаружили в подсобном помещении две застланные свежим бельем раскладушки, на которые мы, привыкшие в течение многих лет спать на грязных соломенных тюфяках, долго не решались лечь. Так хорошо, как в ту ночь, мы, пожалуй, не спали целую вечность. Виной тому, без сомнения, отчасти было вино, от которого мы отвыкли, однако и чувство, что следующим утром все, наконец, для нас завершится. Не последнюю роль сыграло и неожиданное товарищество, спонтанно выказанное нам этими простыми жандармами.

На следующее утро, после плотного завтрака, на который мы были снова приглашены жандармами в их казино — сверх того, они еще снабдили нас обильным провиантом на дорогу, — я распрощался с товарищем, уезжавшим в другом направлении, опять во Францию. Когда я садился в поезд, который теперь на самом деле увозил меня на «свободу», жандармы построились в ряд для прощания, каждому я пожал руку, и под их крики «Bonne chance, mon Capitaine!» («Удачи, капитан!») поезд тронулся. Я махал жандармам до тех пор, пока мог их видеть. Слово в нужный момент, для которого надо всегда иметь мужество, вызвало прекрасный ответ. Воспоминание о жандармах из Келя, несмотря долгие годы, прошедшие с тех пор, сохранилось, в то время как многие «недружелюбности», пережитые в плену, постепенно все больше и больше стираются из памяти!

И еще один замечательный человеческий опыт я приобрел в связи с инцидентом в Аркуре. Мой адвокат, известный гамбургский юрист доктор Гримм, предложил мне взять от как можно большего числа участников пирушки 1 мая письменные показания под присягой относительно того, что произошло этим вечером. Я согласился при условии, что решение о том, будут ли и когда будут эти заявления предъявлены на возможном суде, будет предоставлено мне. В судебной практике союзнических трибуналов военных преступников нередки были случаи, когда свидетели защиты попросту арестовывались и им так же предъявлялось обвинение. Я не хотел подвергать такому риску своих людей. Конечно, мои люди знали об этой союзнической практике и о риске, на который они шли, фиксируя свои заявления на бумаге. Тем не менее, все, кого удалось разыскать, предложили себя в свидетели защиты. Отличный пример истинного товарищества после того, как поражение разорвало все формальные узы, и никто никому ничем больше не был обязан. И наконец, нужно вспомнить в этой связи старую учительницу матери по английскому языку, добрую «Петти», о которой я уже упоминал. Из Шеффилда она послала в парижский суд письмо с язвительными вопросами!

Пробыв более пяти лет на войне и трех в плену, я достаточно пообтерся, чтобы, оказавшись в Германии, несмотря на обязательство оставаться во французской зоне оккупации, отправиться первым делом к семье в британскую зону. Пограничный контроль между британской и французской зонами я переждал в туалете скорого поезда. Дядя и тетя Шнивинд, уже взявшие к себе мать и младших братьев и сестер, встретили меня прекрасно. Первый шаг к свободе они мне невероятно облегчили. То же самое справедливо и в отношении семьи двоюродного брата матери, Фрица-Руди Шульца в Гау-Бишофсхайме, он же «Бишем», где я должен был находиться в распоряжении правосудия. Он и его семья тотчас приняли меня самым любезным образом. Недели в его виноградниках, где я в великолепную погоду, пропалывая небольшой мотыгой сорняки, пытался разработать застывшие конечности, относятся к первым счастливым послевоенным воспоминаниям. Приятное пребывание в «Бишеме» завершилось довольно скоро, когда «Sürete» в Майнце сообщило мне о формальном прекращении дела. После всех тягот, оставшихся позади, я принял вывод постановления суда о прекращении дела — «Capitaine фон Риббентроп» действовал абсолютно корректно — за иронию судьбы.

Дядя и тетя Шнивинд и семья Шульц самоотверженно и по-семейному поддержали меня, когда я теперь, как и миллионы моих товарищей сходной судьбы в послевоенное время, сделал первые шаги в новый, другой мир. Самоочевидной эта семейная верность не была. В этом мне вскоре пришлось убедиться. Наиболее удручающее проявление коллективной ответственности мне пришлось пережить благодаря собственной семье, как раз после освобождения из плена. С этим связан и исключительно позитивный человеческий опыт. Я описываю здесь этот случай из признательности человеку, самым щедрым образом предоставившему себя в наше — матери, дяди и тети Шнивинд и мое — распоряжение, давно уже, к сожалению, умершему доктору Францу Розенфельду.