Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

на второй этаж, взглянул на список, висевший на стене, нашел фамилию Зины. Открыл дверь. В небольшой комнате никого не было. Володя постучал в следующую дверь, выглянула женщина в белом халате. В это время первая дверь открылась и в комнату вошел мужчина, которого Володя встретил во дворе. «И Новикову еще позовите, из пятой палаты…» — вслед за Володей попросил он. Сестра вышла.

— Мы с вами, выходит, друзья по несчастью? — спросил незнакомец.

Володя неопределенно пожал плечами.

— А я, знаете ли, в первый раз здесь («Ну, ври, ври…» — подумал Володя), не сразу и нашел, куда идти…

Володя промолчал: здесь, в этой комнате, ему никогда не хотелось разговаривать с незнакомыми.

— М-да… — продолжал мужчина. — Бывает и такое в жизни… А вы здесь бывали уже?

— Послушай, что у тебя за манера такая задавать вопросы? — процедил Володя.

— То есть к-как? — удивился мужчина. — Я не совсем понимаю…

В этот момент в дверях показалась полная бледная женщина. В комнату она вошла осторожным, замедленным шагом.

— Доня моя!.. — прошептал мужчина. — Боже ты мой, какая ты бледная! Плохо тебе, да?.. Ах ты бедная моя…

Мужчина неосторожно прижал к себе жену, она слабым шепотом попросила:

— Тихонько, Саша… мне больно…

Володя, чтобы не видеть чужого свидания, отошел в другой конец комнаты. Вскоре в домашнем халате вышла из отделения и Зина. Она жалобно улыбнулась Володе, опустила голову.

— Здравствуй, — сказал Володя.

Зина кивнула.

— Ну как ты? — спросил Володя. — Все нормально?

Зина снова кивнула.

— Очень больно было?

— Нет, не очень… Как обычно… — Зина подняла глаза.

Володя не выдержал, отвернулся.

— А у меня все нормально, — сказал он. — Тружусь понемногу.

— Не пьешь хоть?

— Нет, что ты… В рот не беру.

— Дома-то хоть как?

— Все в порядке. Посуду мою, пол вчера подмел.

— Ну и молодец, — похвалила Зина, стараясь улыбнуться ласково, но улыбка вышла жалкая какая-то. — Доктор сказала, — продолжала Зина, — что стенки тонкие стали, опасно…

— Какие стенки?

— Стенки, — повторила Зина, не разъясняя. — Надо, говорит, хоть одного родить, тогда спокойней…

— А-а… — протянул Володя. — Ну конечно, правильно она говорит… В следующий раз обязательно рожать будешь. Вот свадьбу сыграем, квартиру получим — в будущем году точняк обещали, — тогда можно будет. Верно?

— Ну да… У нас одна сегодня сильно кричала, утром…

— Что?

— Кричала одна сильно… «А… а… а…» — кричала. В палатах слышно было. Страшно…

— А ты… ничего?

— Нет, я никогда не кричу. Сама виновата…

— Кричала бы… может, оно полегче…

— Стыдно, Володя…

— Да… — вздохнул он.

— Ну, ты иди давай, — улыбнулась она, и опять жалко, а не ласково, как ей хотелось. — Я устала. Иди, Володечка.

— Я тут гостинцы принес… Ты ешь, не смотри на других, что не едят… Ешь. Быстрей поправишься.

— Спасибо. Ну, иди… Ноги болят, устала… — Зина поцеловала Володю в лоб.

Володя смутился, пожал Зине запястье.

— Жениться-то не передумал? — спросила Зина глухим голосом и отвернулась. — Не забрал еще заявление? (И зачем только она сказала об этом!)

— Да ты что! Я все-таки человек… понимаю… — обиделся Володя. — Вот выйдешь, поправишься чуток, и к майскому свадьбу сыграем.

— Ну-ну… — улыбнулась Зина уже повеселей. — Иди, пожалуйста, я устала… Спасибо, что пришел.

— Ну, чего там… Ты ешь только. Слышишь?

— Ладно, буду. Иди… — Горячая слеза покатилась у Зины по правой щеке.

Володя неуклюже поцеловал Зину: «Не плачь, не надо…» — и торопливо вышел из комнаты.

Во дворе совсем разыгралось солнце, весело чирикали воробьи; где-то далеко-далеко пронзительно свистнула проходящая электричка. Володя постоял на крыльце, послушал, подумал, но какое-то внутреннее раздражение, вдруг нашедшее на него, не оставляло его. Это было даже не раздражение, а злость, злоба, она так и бродила в нем. Каждый раз, когда Зине приходилось ложиться в больницу, он после свиданий с ней испытывал подобную злобу. И всегда проникался отчетливой мыслью, что он гад. Он твердил себе: гад, гад, гад! Жаба, змея, ящерица, ползучее животное… В нем вдруг просыпалась острая жалость к женщинам. Никогда он не страдал за них так, как в эти минуты. Он вспоминал их глаза, вспоминал их бледные лица, черные круги под глазами, замедленные походки, плавные движения, вспоминал их тихие, виноватые голоса…

На этот раз Володя был близок к исступлению, он чувствовал даже физический зуд в руках: попался бы ему сейчас тот мужик!.. Не зная, что сделать, Володя подобрал на земле палку и бросился к ольхе, на которой сидели грачи. Не обращая внимания на дикий гвалт грачей, он начал бить по ольхе палкой. Вот вам, вот вам, приговаривал он. Наизобретали, навыдумывали, а человека в утробе заживо терзают… Придумать ничего не могут, изобрести трудно! Ничего не могут… чтобы не терзать, не рвать, не резать, не кромсать живого человека… чтоб бабы не страдали, не мучились… придумать ничего не могут, не могут!..

Через несколько дней после возвращения Зины из больницы Володя потянулся к Зине, но получил естественный отпор: нельзя! Что-то вдруг так обидело его, что он вдруг со злобой начал думать: «Ну, погоди же, погоди!..» Хотя он понимал, что Зина права, но все-таки что-то всерьез задело его, может, слишком самоуверенный жест, с каким было объяснено — нельзя; может, какая-то властность в голосе Зины, чего он терпеть не мог в женщинах. Он отвернулся от Зины, Зина спохватилась, несколько раз позвала его ласково: «Володя, Володя…», но он притворился спящим и не ответил. Вскоре рука Зины, положенная ему на плечо, расслабла. Полежав немного, Володя осторожно высвободился из-под руки, поднялся с постели и подошел к окну. Он закурил и, смотря в окно, начал как будто о чем-то думать, но о чем, и сам не знал. Выкурив одну папиросу, он закурил вторую и все стоял у окна, думал и думал… Наконец, продрогнув, вернулся в постель, но уснуть долго не мог, ворочался, злился. Спать лицом к Зине не хотелось, если же поворачивался на левый бок, начинало ныть сердце… Володя лег на спину, крепко зажмурил глаза и начал считать до ста. Потом до двухсот. И незаметно уснул.

На другой день после работы Володя заглянул к одной старой знакомой. После любви отодвинулся от нее подальше, откинул одеяло, положил руки под голову.

— Устал, милый?

Он не ответил, прикрыл глаза. Форточка была приоткрыта, весенний прогретый воздух охлаждал его тело. Володя забылся…

Очнулся он от внезапного беспокойства. Даже вскрикнул:

— А?.. Что?..

— Приснилось что-нибудь? Не бойся, ты у меня… Спи спокойно… — Она погладила его по щеке.

Володя грубо отстранил руку. Даже не беспокойство, а страх какой-то нашел на него. Вдруг его словно обухом по голове стукнуло — разом вспомнил