Романески - Ален Роб-Грийе

Забившись в дальний угол моей парнасской норы (но можно было бы сказать и иначе: расположившись на моем насесте), я шел в Бретани, вдоль отвесных скал, исхлестанных волнами, в которых маленькие сирены с отливающими перламутром телами распевали чувственные и ностальгические фадо. Буквально врезанная в плоть скалы на самой вершине выдающегося вперед утеса старинная укрепленная батарея, сооруженная еще при Вобане, заканчивается наверху террасой, поросшей невысоким утесником и вереском, из которых образовался плотный ковер. На эту террасу можно сравнительно легко попасть, так как расположена она на том же уровне, что и простирающиеся окрест ланды, от которых ее отделяет провал шириной не более пяти шагов: это защитный ров, изолирующий прямоугольное сооружение от внешнего мира с трех сторон.

Четвертой стороной батарея обращена к открытому морю; наблюдатели с неприятельских кораблей могут видеть ее издали, но не замечают, потому что она сливается с отвесными скалами, обрывистыми утесами и крутыми склонами, которые окружают ее справа, слева и подпирают снизу таким образом, что в едином массиве не видно ни разрывов, ни прогалов, так как эта стена сложена из массивных блоков, вырубленных, несомненно, здесь же, на месте, из той же породы. И меня все сильнее и сильнее охватывает чувство, что я сам был замешан и слеплен из той же самой древней земли, твердой, суровой, непокорной, которая упорно противостоит в безнадежной битве ураганам, из этой почвы самого края суши, которую понемногу подмывают и подтачивают в ходе своей неспешной, неумолимой, неустанной работы волны, с незапамятных времен лижущие этот берег. А не являются ли случаем и разрозненные листки моей рукописи, рассыпанные во временном и постоянно изменяющемся порядке на моем большом письменном столе из темного, почти черного орехового дерева, как бы подтачиваемые и подмываемые в свой черед помарками, исправлениями, зачеркиваниями, сожалениями о сделанных ошибках, угрызениями совести, забвением и прощением, не являются ли и они тоже всего лишь фрагментами рассыпающейся, распадающейся на части скалы, словно добытые из гранита хрупкие пластины слюды, полупрозрачные-полумутные, испещренные царапинами, что образуют сложные, запутанные, загадочные сети?

Ощущение кораблекрушения, вообще крушения, катастрофы, гибели усиливается с той части текста, где речь идет о продолжительном и непонятном отдыхе в штатах Санта-Катарина и Риу-Гранди, на побережье, всего лишь в трехстах — четырехстах километрах по прямой (по горным, почти непроезжим и непроходимым дорогам) от знаменитых водопадов на реке Игуасу, как раз перед ее впадением в Парану, то есть от границы с Парагваем, где, как я полагал, Б., так и многие другие, нашел себе убежище, когда положение в Порту-Алегри, долгое время остававшемся под защитой своих лагун, очень спокойным местечком, внезапно осложнилось и стало внушать тревогу.

Сказать по правде, занятный, прелюбопытный „отдых“! Бесконечные переезды с места на место, неожиданные и слишком стремительные; слишком краткие встречи; лицезрение подспудного соперничества различных кланов; переживание сомнений и колебаний относительно политического раздела мира и континентов силами, обладающими тайной властью; постоянная выработка изменчивой стратегии; жизнь под вымышленными именами, с поддельными документами… некоторые картины этого бытия, этого образа существования, несмотря на всю сумятицу и путаницу, все же запечатлелись в моей памяти с поразительной точностью, к примеру, скажем, тот день, когда я впервые увидел своего двойника. Случилось это на террасе кафе „Максимилиан“. Я только что прошел по узкой полоске мельчайшего, тончайшего песка, очень мягкого и в то же время очень плотного, что отделяет террасу кафе „Максимилиан“ от террасы кафе „Рудольф“, где у меня была назначена встреча с посредником из Аргентины, но она не состоялась, и я прождал понапрасну, из-за чего и пришел в кафе „Максимилиан“ несколько позже, чем собирался. И вот я иду по песку, глядя себе под ноги, чтобы выбирать, куда ставить ногу среди песчаных горок и ямок; я ужасно зол и мысленно кляну на чем свет стоит эту ненадежную, коварную, уходящую из-под ног почву, не приспособленную для ходьбы по ней в моих ботинках и в еще большей мере не пригодную для того, чтобы попытаться при ходьбе опираться на мою трость со слишком тонким и острым наконечником. Так как при каждом шаге дает о себе знать моя застарелая рана, из-за которой нога у меня сгибается очень плохо, о чем, кстати, я обычно при ходьбе по улицам почти забываю, то сейчас, когда мое сохранившееся в прекрасной форме и отказывающееся стареть тело ощущает неудобство, я чувствую, как во мне поднимается волна глухого раздражения и недовольства; и я раскаиваюсь в том, что не сделал крюк и не прошел по широкому тротуару авениды Атлантика, гораздо более удобному для ходьбы, несмотря на то, что он ради красоты вымощен маленькими черными и белыми плитками.

Наконец, благополучно добравшись до цели и ступив на сероватые доски настила, на котором в ряд стоят круглые столики на тяжелых, хотя и ажурных ножках из литого чугуна, я поднимаю голову и тотчас замечаю, что мое любимое место уже занято, из-за чего я злюсь еще больше. Но раздражение в тот же самый миг превращается в отвратительное, тошнотворное ощущение внутренней опустошенности, столь внезапное, острое и грубое, что я вынужден схватиться свободной рукой за спинку свободного стула, к счастью, стоящего совсем рядом со мной. Сидящий в моем кресле человек похож на меня как точная копия: такой же костюм из сурового полотна; точно такие же густые с проседью волосы; такое же лицо, несомненно, столь же асимметричное (хотя и вижу я его отсюда в профиль); такой же крупный нос с горбинкой; глубоко посаженные глаза, небольшие, элегантные тонкие усики, в то же время очень густые, скорее рыжеватые, чем седые. Короче говоря, полнейшее сходство во всем, в самых мельчайших деталях, вплоть до осанки и до манеры держать прямо перед собой развернутую газету; не забыта даже моя серебряная трость с набалдашником из слоновой кости, которую мой двойник пристроил около себя так, что она оказалась зажатой между его бедром и подлокотником сплетенного из ивовых прутьев кресла.

Я делаю попытку порассуждать. Если бы я оказался во власти самого обыкновенного помутнения сознания, умственного расстройства, то есть феномена раздвоения парапсихологического порядка, сравнимого с теми явлениями, по которым стал столь замечательным специалистом в университете Гейдельберга старый профессор Ван де Реевес, то я бы почувствовал, что одновременно нахожусь на том месте, которое я, отдавая себе отчет, действительно занимаю на самом краю террасы, где неподвижно стою окаменев от изумления, и на том, где я вижу сам себя, по-хозяйски расположившегося на моем привычном утреннем наблюдательном