Красно-коричневый - Александр Проханов

Хлопьянов услышал, как в далеком коридоре зазвучали шаги. Медленно приближались, толкали над свечой воздух, рябили пламя. Приближалось тревожное, грозное. Хлопьянов старался остановить шаги, не пустить, оставить их там, в темном коридоре.

На пороге появился посыльный. Камуфляж его был сырой и мятый, автомат висел стволом вниз, на рукаве багровела Звезда Богородицы.

– Был сейчас у Руцкого, – сказал посыльный. – Получил приказ на выдворение этого хмыря болотного. Из его кабинета замечены световые сигналы, которые он подает в сторону американского посольства. Руцкой приказал выкинуть его из Дома к такой-то матери!

– Бери Николая и исполняй! – сказал Вождь. – Чем меньше здесь будет всяких советчиков, тем легче нам будет выиграть!

Посыльный склонился к спящему, тронул его за плечо. У того на лице возникло беспокойство, похожее на испуг недоумение. Открыл глаза, увидел свечу, Вождя. Вырываясь из сновидений, сбрасывая с себя цветные покровы, вскочил.

– Пойдешь со мной, – сказал посыльный. – Выкинем того колдуна, который шпионит за нами!

Вышли из казармы. Хлопьянов потянулся за ними, за их фонариком, который катил перед ними по коридору круглый белый клубочек.

Достигли кабинета, в котором размещался Советник. Посыльный без стука толкнул дверь, вошел. Следом Николай. Хлопьянов остался в темноте коридора. Сквозь отворенную дверь видел изумленное беззащитное лицо Советника. Хрустальную призму и вмороженную в нее радугу. Хотел войти, объяснить, кто он, этот измученный, наделенный знанием, непонятный и отвергнутый человек. Не входил, оставался на месте. Время, в котором все они пребывали, как огромная льдина, оторванная от берега, двигалось в неодолимом стремлении, и все, что ни случалось на этой льдине, в этом отдельном оторванном времени, не могло изменить его ход и движение. Все они, с оружием и без оружия, спящие в Доме и бодрствующие на баррикадах, под красным флагом или имперским знаменем, храбрецы или робкие, честолюбцы и скромники, – все они, в спорах или согласии, ошибаясь или принимая единственно верные решения, двигались в этом оторванном времени, не в силах на него повлиять. Это чувство необратимости парализовало Хлопьянова, остановило в темноте коридора, помешало войти в кабинет.

– Собирайся!.. Вытряхивайся отсюда! – сказал посыльный Советнику. – Минута на сборы!

– В чем дело?… Кто вы такие?… По чьему приказу?… – пробовал возражать Советник, близоруко щурясь на автоматы, на камуфляж, на красно-белую Звезду Богородицы.

– Приказ начальства!.. Повторяю, минута на сборы!..

– Слушай ты, харя! – посыльный ткнул автоматом в бок Советника. – Через минуту я пристрелю тебя, а то что от тебя останется, скину в шахту лифта!.. Считаю!.. Время пошло! – Он задрал рукав, открыл большие офицерские часы, поднес к свече.

Советник молча, торопливо засобирался. Сгреб со стола бумаги, схемы, стал рассовывать их по карманам плаща. Направился было к дверям. Вернулся, схватил хрустальную призму и пошел, держа ее перед собой. Двое автоматчиков сопровождали его, высвечивали фонариком путь, и казалось, Советник несет в темноте свой светоч, свою волшебную радугу под дулами автоматов.

Хлопьянов не последовал за ними. Подошел к темному большому окну, от которого давило холодом. Время, как оторванная льдина, мерно двигалось среди полярных течений, несло на себе их всех, и он покорялся этому неодолимому слепому движению.

Увидел сквозь стекло, как внизу, на пустыре перед Домом Советов появились три тени – Советник и сопровождавшие его автоматчики. Шли прочь от Дома сквозь баррикаду, к пустой глянцевитой улице с млечными отсветами фонарей. Автоматчики отстали, остановились. Советник удалялся один, сгорбленный, втянул голову в плечи. В его руках, когда он подходил под фонарь, что-то неярко мерцало.

Хлопьянов отошел от окна, испытывая пустоту и усталость. Словно в его груди внезапно замкнулись два электрода, вспыхнули и сгорели, оставив после себя тусклую окалину.

Хлопьянов лежал в кабинете на составленных стульях, и черное окно казалось квадратным жерлом, сквозь которое в кабинет вталкивался густой, как студень, холод. Он чувствовал себя залипшим в жирный застывающий холодец. Испытывал брезгливость к своему немытому телу, грязным рукам, к густому, как клей, воздуху кабинета.

Снаружи в городе шла обыденная вечерняя жизнь. Пульсировала малиновая реклама, предлагая то ли водку, то ли колготки. Промелькали светляками вагоны метро, – поезд вынырнул из туннеля, пробежал по мосту и спрятался снова под землю. Вспыхнула туманная зеленоватая искра – троллейбус неосторожно коснулся контактного провода. Люди в городе после прожитого дня буднично ужинали, сонно смотрели телевизор, укладывались на боковую, с женами или без них. И никто не спешил на помощь осажденному Дому, никто не пытался прорвать ограждение, пробиться к ним, замерзающим, теряющим тепло и надежду. Наутро торопливый равнодушный люд, рассаживаясь по троллейбусам и такси, мельком посмотрит на набережную, где замороженный, как рефрижератор, весь в инее, огромный Дом стал братским кладбищем, на котором сгинут никому не нужные борцы за народное счастье.

К нему постучались. Фонарик блеклым лучиком отыскал его ложе. Простуженный голос Мор-пеха позвал его к Красному генералу.

Красный генерал сидел перед огарком свечи, протянув к нему свои обожженные руки, пытался согреться от крохотного огонька. Перед ним сидели двое. Вглядываясь в колеблемый сумрак, Хлопьянов узнал длинноволосого гитариста и девушку с неизменной брезентовой сумкой.

– Это наши разведчики-спелеологи, – сказал генерал. – Пойдете с ними, отыщете лаз под Домом, найдете подземные коммуникации. Оцените возможность проникновения диверсионных групп. Вы получили задание от Руцкого, совмещайте его с этим. У меня все. Выполняйте.

Он еще ближе подвинул ладонь к свече, погрузил комнату в мрак. Только ладони его светились. Казалось, вот-вот они захрустят, задымятся, как береста.

– Мы знаем, где ход, – уже в коридоре, подсвечивая фонариком путь, сказала Хлопьянову девушка. – Надо разблокировать дверь и проверить сухой коллектор.

Хлопьянов зажег свой фонарь, и они втроем, пересекая и сталкивая белые зайчики света, стали спускаться по лестнице.

Они миновали холл, где на полу, бок о бок, спали люди, набросав на себя ветошь, хлам, содранные гардины и гобелены. Это спящее бугристое лежбище, кашляющее, стенающее, напоминало лазарет неизлечимо больных. Казалось, наутро санитары с носилками станут выносить из холла недвижных, остроносых покойников.

По сырым, пахнущим известкой и плесенью ступеням они проникли в подвал. Фонарик освещал блестящие лужи, тряпье, вмурованные стальные двери с маркировкой и тяжелыми поворотными ручками. Хлопьянов поспевал за молодыми людьми, машинально читая маркировку.

– Здесь! – сказал юноша. – Вход в воздухозаборник. Надо вскрыть замок.

Девушка светила на шершавую стальную дверь. В свет фонаря попадали белые, про трафарету намалеванные цифры, потный металл, щель, в которой виднелся язык замка.