Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Поспали мы часа три, и те, кто мог, отправились осматривать свое новое местожительство (для меня уже седьмое – менее чем за год пребывания на Колыме!). На первый взгляд, лагерь производил вполне приличное впечатление: аккуратные бараки, чисто подметенные, обложенные по краям битым кирпичом дорожки, довольно много зелени, большой плац для поверок, а главное – очень большая территория.

Большинство зэков работали на разных производствах, расположенных в зоне. Была здесь своя небольшая электростанция, питавшая производства и освещение как внутреннее, так и наружное: зону оцепления и прожектора на вышках, также на территории лагеря стояли столбы, лампочки на которых зажигались с наступлением темноты. Основным потребителем электроэнергии был деревообделочный цех, в котором работали станки с электромоторами. Осмотрев лагерь, мы вернулись в барак, где нам выдали постели: одеяла, наволочки и матрацы, которые разрешили набить стружками-отходами цеха. После ужина, уже не столь обильного, как обед (каши дали поменьше, и без рыбы), нас повели в баню.

Баня тоже вполне приличная: достаточно воды, горячей и холодной, мыло хоть и зеленое, жидкое, но помыться им вполне можно было, и шаек, и мест хватало всем. Пробыли мы в бане часа два. Терли друг другу спины старыми рукавицами и как будто смыли с себя застарелую мальдякскую и ленковскую грязь. Забрали наши шмотки и выдали новые, почти чистые, в смысле не совсем белые, нательные рубахи, кальсоны и портянки. У кого были более-менее приличные телогрейки, брюки и бушлаты, то их только «прожарили» и вернули обратно, а большинству просто заменили их тряпье на, как говорили, «второго срока», зато чистые и аккуратно заплатанные. В бане даже работал парикмахер, который сразу же после выхода из моечной мигом соскабливал бороды! Головы стригли друг другу сами, до мытья.

И вот мы все, чистые, побритые и как денди лондонские разодетые, направились из бани в свой барак. Впервые после долгого перерыва мы уснули в человеческих условиях – на мягком и чистом (через некоторое время стружка спрессовывалась, и постель становилась не мягче нар, но если хочешь спать на мягком – не ленись набить постель стружками, благо их всегда вдосталь). Большим преимуществом было еще и то, что леса вокруг Магадана уже давно вырублены, болота осушены, отчего комары и гнус здесь не так одолевали, спать можно было, даже летом, спокойно.

Оказалось, что в нашем бараке мы уже не первые, еще до нас сюда поместили прибывших актированных инвалидов из тюремных зон других приисков – Оротукан, Чай-Урья, имени М. В. Водопьянова. Из старожилов здесь находился бывший начальник сельхозуправления Наркомзема Украины Цымбал, который успел, уже работая в деревообделочном цехе на ленточной пиле, отпилить себе указательный палец на правой руке, что в этом цехе не было редкостью, ведь более чем за 12-часовой рабочий день внимание человека притупляется, а машина дура: что ей подставишь, то и режет – хоть деревянную чурку, хоть живую руку.

Интереснейшим человеком оказался и дневальный нашего барака, бывший артист Московского еврейского театра Максим Снатский. Он был буквально начинен еврейскими анекдотами, всегда всплывавшими так кстати. Вообще говоря, своим талантом Снатский часто скрашивал нашу совсем не сладкую жизнь.

Но все это несколько позже, а пока мы все, вновь прибывшие, первым делом подверглись сортировке: совсем слабые и больные были направлены в стационар, остальных распределили по мастерским. Попал я в столярную мастерскую, где делали разные предметы ширпотреба для продажи в магаданских магазинах.

Поставили меня на изготовление пресс-папье. Я получал столярные заготовки и должен был их подгонять, нарезать винтовую резьбу, красить коричневой морилкой и сдавать готовую продукцию контролеру. Норма была не очень высокой, работа нетяжелая, под крышей. Я быстро освоил эту специальность и стал получать хорошую (кажется, 800 граммов) категорию пайка хлеба. Продукцию у меня принимал (временно, потому что самого контролера Д. О. Львовича, о котором будет рассказано ниже, отправили на отбор древесины, куда-то на Олу) старый опытный столяр Богданов: уже пожилой, с дореволюционным партийным стажем, в прошлом видный троцкист. Был Богданов настоящим артистом столярного дела. Его шкатулки и секретеры с креплением «косым зубом» были просто шедеврами. Была у нас с ним одинаковая статья (КРТД) и срок – по восемь лет, с той разницей, что у меня тюремное заключение (читай – каторга), а у него – общие лагеря. Взяли его несколько раньше меня, во времена чекистского либерализма, до февральско-мартовского зловещей памяти пленума ЦК.

Ко мне Богданов относился очень хорошо, часто пропускал, мягко выражаясь, не очень-то качественную продукцию, но все время предупреждал: «Вот погоди, скоро приедет Львович, он уж тебе покажет кузькину мать, у него такая дрянь не пройдет». И я с трепетом ожидал приезда грозного Львовича, не без оснований полагая, что с его прибытием моя сладкая жизнь кончится.

И вот, наконец, появился Львович. Звали его Давидом Оскаровичем, по национальности он был еврей. Оказалось, что он тоже «тюремщик» и имеет двадцать лет, но, поскольку он выбился в начальство, то ему разрешили жить не в общем бараке, а в кабинке при мастерской. Высокого роста, с явными следами военной выправки, с густыми, вьющимися, с проседью волосами, в роговых очках, правда, вместо одной дужки они держались на проволочке, Львович, несмотря на лагерную форму, производил впечатление. Когда я ему впервые принес вечером свою дневную продукцию и он начал ее браковать, то я просто пришел в ужас: больше половины сразу же было брошено на пол – полный брак. «Да! – подумал я. – Это не Богданов. И чего он выпендривается? Ведь такой же зэк, как и я». Захотелось мне его обматерить, но не стал, а для облегчения души сквозь зубы ругнулся по-испански: «Ликаго ин диоз!» (наиболее распространенное в Республике ругательство – «Насрать мне на бога»). Львович сразу же встрепенулся: «Что вы сказали?» Я: «Это не по-русски, все равно не поймете». – «А что, если пойму?» – улыбнулся Львович и в качестве пароля спросил по-испански: «Саво усто Альборайя очо?» – «Знаете ли вы улицу Альборайа, дом 8?» (в этом доме в Валенсии помещался штаб Гришина-Берзина-Старика, главного военного советника СССР в Испании). Когда я по-испански ему ответил, что все это я очень хорошо знаю, Львович перестал осматривать пресс-папье и кинулся меня обнимать.

«Впервые встречаю здесь однополчанина по Испании», – говорил он, поглаживая меня по голове. Сейчас же побежал в свою кабинку и притащил все, что у него было из съестного и даже маленький пузырек со спиртом. Накормил меня, как мог, и за беседой у нас незаметно прошло время до отбоя. Оказалось, что Львович был кадровым военным. Еще в гражданскую командовал полком. После окончания войны остался в кадрах Красной Армии, окончил Академию Генштаба и был на военно-дипломатической работе в Италии и Франции. В совершенстве владел немецким, французским, английским и испанским языками. Одно время он нелегально работал в Германии. Там его прихватили, и он довольно долго сидел в тюрьме, пока его не разменяли на какого-то немецкого агента, схваченного у нас.

В Испанию он прибыл еще до начала войны, будучи в звании полковника генштаба, и впоследствии остался там под кличкой Лоти в штабе Берзина. Взяли Львовича в конце 1937 года. Об обвинениях, методах следствия и вообще о подробностях своего дела Львович не распространялся, а я никогда его об этом не расспрашивал.