Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

как во сне!

           Еще разок прийти нельзя ли мне?

           Никто учить так мудро не умеет!

Мефистофель

           Чем я могу, служить всегда готов.

Ученик

           Нельзя ж мне так уйти от вас! Позвольте

           Просить вас написать в альбом мне пару слов

           В знак вашей благосклонности!

Мефистофель

           Извольте!

           (Пишет и возвращает ученику альбом.)

Ученик

           (читает)

           Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum[571].

           (Почтительно закрывает альбом и откланивается.)

Мефистофель

           Следуй лишь этим словам да змее, моей тетке, покорно:

           Божье подобье свое растеряешь ты, друг мой, бесспорно!

‹…›

А. А. Блок

Отрывки из поэмы «Возмездие» (1910–1921)

Пролог

        Жизнь – без начала и конца.

       Нас всех подстерегает случай.

       Над нами – сумрак неминучий,

       Иль ясность божьего лица.

       Но ты, художник, твердо веруй

       В начала и концы. Ты знай,

       Где стерегут нас ад и рай.

       Тебе дано бесстрастной мерой

       Измерить все, что видишь ты.

       Твой взгляд – да будет тверд и ясен.

       Сотри случайные черты –

       И ты увидишь: мир прекрасен.

       ‹…›

Финал

       ‹…›

       Когда ты загнан и забит

       Людьми, заботой, иль тоскою;

       Когда под гробовой доскою

       Все, что тебя пленяло, спит;

       Когда по городской пустыне,

       Отчаявшийся и больной,

       Ты возвращаешься домой,

       И тяжелит ресницы иней,

       Тогда – остановись на миг

       Послушать тишину ночную:

       Постигнешь слухом жизнь иную,

       Которой днем ты не постиг;

       По-новому окинешь взглядом

       Даль снежных улиц, дым костра,

       Ночь, тихо ждущую утра

       Над белым запушенным садом,

       И небо – книгу между книг;

       Найдешь в душе опустошенной

       Вновь образ матери склоненный,

       И в этот несравненный миг –

       Узоры на стекле фонарном,

       Мороз, оледенивший кровь,

       Твоя холодная любовь –

       Все вспыхнет в сердце благодарном,

       Ты все благословишь тогда,

       Поняв, что жизнь – безмерно боле,

       Чем quantum satis Бранда воли,

       А мир – прекрасен, как всегда.

Приложение 2. Вавилов о литературе

Подборка наиболее показательных отрывков из дневника, посвященных литературе, писателям, отдельным произведениям.

21 марта 1909

Не Гоголя славословят, а черт знает что, место какое-то пустое, учебники словесности, где о Гоголе писано. Прочел сейчас с десяток юбилейных газет, и за двумя-тремя исключениями «смех сквозь невидимые миру слезы» и «все эти Чичиковы и городничие живут среди нас». Глупость и тупость, черт с ними с этими слезами, которых мне, да и им не видно, да и у Гоголя-то которых не было, выдумали идиоты своего глупенького, пошленького Гоголя; и нет теперь ни Чичиковых, ни городничих, да если бы и были, не стал от этого Гоголь выше. Да черт с ними со всеми общественными идеями Гоголя, не за них люблю я его, сотворили по образу и по подобию своему чучело, наклеили ярлык с надписью «Гоголь» и давай своей же глупости венки возлагать. И как глубоко приходится рыться, чтобы, наконец, за слоем пыли увидеть Гоголя – Гоголя смехотворца. В этом весь он. Этот смех без слез, а просто смех, и без «сатиры». Это блаженство, нирвана малоросса – его счастье. Но Петербург и все эти «слезы» отрезвили малоросса – хотели получить великоросса с общественными идеями – но вышел просто урод. Да, Гоголь урод – хотя и великий. Настоящий Гоголь – это Гоголь Майской ночи, Сорочинской ярмарки, а Гоголь Ревизора – уже фальшивый, хотя и здесь, в виде смеха, пробивается истина. Творчество Гоголя – это великое злодеяние, пересадка малоросса на великорусскую почву – получение урода.

29 апреля 1909

Кончились гоголевские «торжества», и так грустно, лучше бы их и не было. ‹…› Идиоты!!! Для кого все это празднество… или это лишний случай погулять и показать свои «умственные» рыла сквозь незримую миру глупость непроходимую… И только один памятник, ставший всем чуждым, ненужным, он один истинная тризна по Гоголю. Третьего дня я еще раз ходил смотреть его, и мне он решительно понравился, в нем я понял истинную идею памятника. Памятник Гоголю – воскресение Гоголя из мертвых. ‹…› это не монумент, как Пушкин, а живой Гоголь, и оттого-то он всех тем отталкивает, тем непонятен всем… Да, Гоголь теперь воскрес, он среди нас, он там на Арбатской площади, он живой покойник. И чем хуже были торжества, тем они торжественнее для Гоголя, потому что настоящая гоголевская торжественность, «хлестаковщина».

30 апреля 1910

Прочел я в шестой раз «Войну и мир». Я искусство вообще, литературу в частности считаю просто виньеткой, и как-то, ей Богу, не могу назвать музыканта или художника великими, хороши и только. Но Толстой исключение. Толстой вовсе не «литератор», вот те самые, которые теперь съезд устраивают. Толстой жил и живет, и вовсе не живет тем, что пишет, а наоборот, пишет о том, чем живет. Толстой тем и хорош, потому я его и великим назвать могу, что он не виньетка, а жизнь. Я говорю донельзя откровенно: и Пушкиным, и Достоевским я доволен, люблю их, но очень часто позевываю, а вот Толстого читаю шестой раз, а, ей Богу, через год опять примусь. Толстой – это сама жизнь, и никакой схемы.

14 июня 1910

Кончил сегодня «Илиаду», насилу одолел, да великá, но, говорю откровенно, и вели́ка. ‹…› Перед мною сейчас вот лежат «Три мушкетера» и «Илиада». ‹…› …и Дюма и Гомер оба повествователи деяний, поступков, и в этом они схожи, но также схожи, как глиняный болван с мраморной статуей ‹…› Существует какое-то тонкое, неосязаемое отношение, важна не сама величина, а отношение, кроме числителя выступает на сцену какой-то неведомый, но всеми ощутимый знаменатель. И в «Илиаде» этот-то знаменатель и ценен особенно. ‹…› за словами Дюма кроется столь многократные повторения на все лады того же, что знаменатель обращается в ∞, а сами слова в 0. ‹…› Илиада «общее место» со знаменателем 0. Спасение от Дюма, спасение от пошлости в прекрасном чистом первоисточнике пошлости «Илиаде». Я не нашел в «Илиаде» того, что нахожу я в Гете, Пушкине, Толстом, все они от другого начала, они равноправны с Гомером. Но, ей Богу,