Лесной маг - Робин Хобб

— Она такая слабенькая, да еще и переживает непростое время. Не может съесть ни кусочка — ее постоянно тошнит, однако предложила присмотреть за моей троицей, пока я занимаюсь шитьем.

В ее словах я услышал укор, поэтому в комнате повисла тишина, прерываемая только ее распоряжениями поднять руки, повернуться и подержать для нее булавки. Это было еще унизительнее, чем примерка силами портних моей матери, поскольку, как я неохотно себе признался, я испытывал к этой женщине некие, не до конца понятные мне чувства.

Эмзил сняла с меня мерки и выставила из дому. В середине дня она позвала меня обратно, чтобы я примерил то, что она назвала сметанными кусками. Куртка и брюки имели куда больше швов, чем любая виденная мной форма, поскольку Эмзил пришлось кое-где их распустить, как она выразилась. Когда я закончил работу и вернулся в дом, я нашел там рубашку, куртку и брюки, которые уже можно было надеть и застегнуть. Я прошелся по дому, восхищаясь тем, как свободно теперь могу сидеть, стоять и даже нагибаться. Потом я неохотно снял обновку, решив не носить ее, пока не прибудет инспекция.

Днем я был доволен тем, что был винтиком механизма, исполняющим свой скромный долг во имя моего короля. Я вернулся к образу жизни, подобающему солдату. Я рано вставал. Я делал честные записи в своем дневнике. Я твердо решил, что никто, кроме меня, никогда его не прочтет, а потому ничего не смягчал. Потом я мылся и брился. Эбрукс и Кеси не преминули отметить изменения во мне и сами стали выглядеть чище и опрятнее. Оба были меня старше — если не по званию, то по возрасту, но я заметил, что они уступают мне в вопросах ухода за кладбищем. По сути, я был их капралом, хотя мой рукав и не украшали нашивки. Днем я был хорошим солдатом.

Ночью я принадлежал лесу.

Далеко не всегда это было сознательным решением. Я начал думать о своем другом «я» как обо мне-спеке. Он был частью меня, но и обособленным от меня. Иногда ночью, когда темнело и Эбрукс и Кеси уходили, я входил в лес и искал Оликею. Порой я пытался противиться двойному зову голода и вожделения и сразу отправлялся в постель, и тогда я просыпался ото сна, в котором брел по лесу, и обнаруживал, что я и в самом деле бреду по лесу, а промокший от росы подол поношенной ночной рубашки шлепает меня по икрам. Я подумывал о том, чтобы привязывать себя за запястье к кровати, как некогда советовал мне сержант в Академии, но решил, что это не поможет. Теперь я жил двумя жизнями и с равнодушием наблюдателя ждал, пока одна из них одержит вверх.

Я не понимал Оликею. Она слишком неожиданно и основательно ворвалась в мою жизнь. Каждую ночь она поджидала меня на опушке. Каждую ночь она заманивала меня в чащу и там, в древнем лесу, объявляла, что я принадлежу ей. Я не мог смотреть на нее без вожделения. Она всегда приносила мне пищу, потребную великим, чтобы усилить их магию. И отвергнуть я ее не мог, так же как и благосклонность Оликеи. Но я не был уверен в том, что и то и другое хорошо для меня. Я едва ли не чувствовал, как после каждой трапезы становлюсь толще — и дело было не в количестве еды, просто всегда эта пища казалась мне прекрасной и именно той, какую я желал этим вечером.

Как женщина, она удовлетворяла мое тело так, что я не в силах был это вообразить. Она была невероятно изобретательной, дерзкой и совершенно бесстыдной. Она наслаждалась нашими соитиями с пылом, какого я не мог бы ожидать от женщины. Она держалась со мной почти по-мужски, настойчиво и без колебаний давая мне понять, что принесет ей наибольшее наслаждение. Она шумно выражала восторг, а я терял разум от наслаждения.

Неловко, виновато я ухаживал за ней. Маленькие подарки, которые я приносил ей, радовали ее несообразно их цене. Яркие леденцы, латунные браслеты, коричные палочки, стеклянные бусы — все это она принимала, словно бесценные дары, а мне казалось, будто я покупаю ее безделушками.

Днем я переживал, что она так сильно меня любит. Я понимал, что в будущем ничего, кроме горя, наши отношения принести не могут. Она никогда не станет мне женой в моем мире. Как-то раз Оликея отвела меня туда, где между двумя деревьями повесила своеобразные качели. Они были низкими и очень большими, и, прежде чем я успел что-либо понять, она показала мне, как с их помощью можно совершенно по-новому совокупляться. Позже, когда я полулежа отдыхал в них, Оликея устроилась рядом, прижавшись ко мне всем телом. Ночь выдалась благоуханной и безветренной, а от ее тела исходило тепло. Внезапная сентиментальность охватила меня. Оликея заслуживала большего, чем обычные плотские утехи.

И я решился объяснить ей все это. Я был негодяем, использовавшим ее и позволившим ей привязаться ко мне, в то время как сам ничего не мог ей предложить. Я пытался попросить у нее прощения за то, что дал ей увлечься мной. Более достойный мужчина, без сомнения, отверг бы ее предложение.

Однако мои объяснения лишь сбили Оликею с толку. Я смотрел на черное переплетение ветвей на фоне звездного неба и искал слова, звучания которых на ее языке я не знал.

— Я недостоин твоей любви, Оликея, — просто сказал я наконец. — Боюсь, у тебя есть планы и мечты о будущем, которого не может быть.

— Любое будущее может быть! — посмеявшись надо мной, ответила она. — Если бы было иначе, если бы будущее было определено, оно бы превратилось в прошлое. Ты говоришь глупости. Как будущее может быть невозможным? Неужели в твоих руках сила богов?

— Нет. Но я говорю о вещах, которые не смогу или не захочу сделать, Оликея. — Теперь, когда я решил с ней поговорить, эти слова звучали еще холоднее и жестче, но куда хуже было бы позволить ей заблуждаться насчет нашего светлого будущего. — Оликея, мой отец выгнал меня из дома. Я сомневаюсь, что смогу когда-нибудь вернуться туда как признанный сын, а иначе я туда не вернусь никогда. Но даже если бы это случилось, я бы не смог взять тебя с собой. Он бы не принял тебя. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я не понимаю, с чего ты взял, что я захочу туда отправиться. — Оликея была искренне озадачена. — Или с чего бы я позволила тебе «взять» меня туда. Разве я мешок, который можно унести с собой?

Я понял, что должен выражаться еще откровеннее.

— Я никогда не смогу на тебе жениться, Оликея. Ты не сможешь стать моей… — Я попытался вспомнить спекское слово и понял, что мне оно неизвестно. Тогда я воспользовался гернийским: — Женой. Ты никогда не станешь моей женой.

Она облокотилась мне на грудь и сверху вниз заглянула мне в лицо.

— Что это такое? Жена?

Я печально улыбнулся.

— Жена — это женщина, которая будет жить со мной до конца моей жизни. Женщина, которая разделит со мной дом и судьбу. Женщина, которая родит моих детей.

— О, я рожу моих детей, — спокойно заверила меня Оликея и снова улеглась рядом со мной. — Надеюсь, девочку. Но мне не нравится твой дом в пустых землях. Ты можешь оставить его себе. Что до судьбы, то у меня есть своя судьба, так что твоя мне не нужна. Ее ты тоже можешь оставить себе.

Ее спокойная уверенность в том, что у нее будет мой ребенок, вывела меня из равновесия.