Царские забавы - Евгений Сухов

Замолкал в эти минуты многошумный стол, казалось, даже карлицы на мгновение застывали в прыжке, и тени потревоженных покойников ложились на лица присутствующих.

— Вяземского ко мне позвать! — громыхал кубком по столу Иван Васильевич. — Да не мешкать, чего замерли?!

— Государь-батюшка, ведь нет Афанасия Вяземского, — преодолевая страх, шептал Морозов на ухо Ивану, — который год как казнен.

— Кто же его мог казнить? — печалился слезно Иван Васильевич. — Или моя воля более ничего не значит на Руси?

— Ты его и казнил, — услышал царь спокойный ответ боярина. — Только давно это было, Иван Васильевич, вот оттого ты и запамятовал.

Хмурился государь.

А потревоженное веселье через минуту вновь начинало набирать силу: прыгали через лавки карлицы, бренчали балалаечники.

— А почему Басмановых на пиру не вижу? — вновь кричал государь. — Позвать ко мне Федьку, без этого шутника и потеха неполной будет! Грустно что-то мне нынче, а он умеет своего государя развеселить.

— И его нет, батюшка, — негромко среди общей тишины отзывался Морозов. — Он тоже казнен.

— Что же это у нас за пир такой получается? Кого не спрошу, всякий казнен… Ну и ладно, без них как-нибудь обойдемся! Все от меня ушли, — шептал государь, — один я среди мертвецов… Вот только ты, Малюта, рядом со мной остался.

Перехватило дыхание у боярина Морозова, и он, преодолевая ужас, вновь начинал спорить с самодержцем:

— Малюты здесь тоже нет, Иван Васильевич, сгинул он в Ливонском походе.

— А кто же тогда ты?

— Я боярин Сытного приказа, государь, холоп твой, Мишка Морозов.

Иван Васильевич долго разглядывал широкое лицо боярина, а потом соглашался устало:

— И вправду Мишка Морозов… Видно, устал я. А ну, карлицы, марш в Потешную комнату, отдохнуть желаю. А вы, бояре, проводите меня к женушке. Или опять возражать станете, скажете, что и супруги у меня нет, будто бы привиделась мне Мария Афанасьевна. А может, я ее тоже казнил? Ха-ха-ха!

Встал Иван Васильевич, и, опрокидывая лавки и скамьи, вслед за государем поднялись бояре и окольничие.

Нагой появился в палатах царя по праву тестя. Глянул боярин сурово на стражу, стоявшую у порога, и велел распахнуть перед ним дверь. Помешкав малость, рынды выполнили распоряжение Нагого — не хотелось молоденьким князьям наживать сильного ворога. А судьба Афанасия Федоровича еще раз подтверждала непредсказуемость привязанностей государя — какой-то месяц назад числился боярин в опальных слугах, а сейчас без доклада ступает на самый верх.

Боярин Нагой застал Ивана Васильевича в Молельном покое. Государева молитва спасала от беды все царство.

Сейчас царство Русское переживало худшие времена: на севере шведы теснили посошное воинство и уже взяли Нарву, а польский король Стефан Баторий занял города Великие Луки, Холм, подошел вплотную к Полоцку; с юга тьма большой ногайской Орды опустошила Украйну и огненным клином далеко вошла в Московию.

Иван Васильевич полагался на содействие римского папы в споре за западные земли, однако глава католической церкви не торопился, и пока государь ожидал ответного послания, шведы заняли русские города Карелы, Иван-Город, Копорье и уже готовились к штурму Орешка, а Стефан Баторий сумел взять Полоцк.

Молитвенный подвиг русского государя приравнивался к ратному, и царь, уповая на многое челобитие и рассекая лоб о мраморные плиты, клал поклоны. Иван Васильевич просил немногого: короткого перемирия для рати и душевного покоя для себя.

— Государь Иван Васильевич, — с поклоном обратился Нагой к самодержцу, когда тот, усмирив свое страдание долгой молитвой, встал с колен и посмотрел на Афанасия Федоровича, — пришел я к тебе с тяжелым сердцем. Если бы не любовь моя бескорыстная к тебе, великий государь, не посмел бы переступать этого порога.

— Говори, с чем пришел, боярин, — хмуро посмотрел на Афанасия царь.

Весь облик Ивана вопил: «От этих бояр всегда нужно худого ожидать, если бы не Мария, продержал бы Афоньку до самой кончины в опальных!»

— Изведал я на себе тяжесть царского беспричинного гнева, испытал на собственной шее и силу государевой длани, Иван Васильевич, а только правда — она посильнее страха будет!

— Не заставляй меня ждать, холоп. Говори, с чем явился! — хмурился государь.

— По твоей царской милости, Иван Васильевич, я долгое время послом был в Польше. И кумились мы с панами, и вино пили за одним столом, и девок одних и тех же щупали, так что кое-каких приятелей среди шляхтичей я имею. Так вот, государь, через них мне стало известно, что царевич Иван Иванович за твоей спиной знается со Стефаном Баторием. Пишет ему милостивые письма с заверениями дружбы и обещает после твоей смерти всякие уступки.

Лихой год. Нет ему оправданий. Чередой идет ненастье, кругом одна печаль и немота. Не видать вокруг ни зги, словно месяц хмурень вернулся.

Своего сына Иван Васильевич знал лучше, чем кто-либо. Царевич рос своевольным, был очень шаловливым. В его забавах царь узнавал себя прежнего: он сам неоднократно чудил с переодеванием, пугая мертвецким саваном набожных старух, а черных котов извел столько, сколько не сумела сжечь даже инквизиция в период своего расцвета. Иван Молодой был достойной заменой своему отцу, не уступая ему ни в силе ума, ни в подозрительности; даже страстями царевич походил на своего великого отца, и, словно соперничая друг с другом, они приваживали во дворец красивых дворянок; челядь знала и о том, что отец и сын обмениваются даже любовницами. Как и царь, Иван Иванович был женат не единожды: первой его супругой была Евдокия Сабурова; второй — Петровак-Соловая, а третьей стала Елена Шереметьева. Если первых двух жен царь выбирал сыну сам, то на третьей Иван Молодой женился вопреки воле отца. Первых двух жен сына Иван Васильевич запер в монастыре. Бояре шептались о том, что это случилось потому, что невестки были с ним не так ласковы и посмели отказать настойчивому царскому обхождению.

Злословили о том, что Елена Шереметьева оказалась более сговорчивой.

Как и Иван Васильевич, царевич рано почувствовал вкус к государственным делам и уже с десяти лет вместе с отцом принимал послов.

А когда два года назад государь сильно занедужил и написал духовную, что оставляет после себя Московское царство на сына старшего, бояре даже возрадовались, ожидая отрадных перемен.

Иван Васильевич пошел на поправку и, созерцая с одра бритые затылки бояр, подобно единорогу дышал огнем ярости: «Сына моего захотели?! Думаете, он для вас добрее станет? Ан нет! Яблоко от яблони недалеко па-дает!»

Иван Васильевич знал и о том, что на базарах толковали о наследнике едва ли не как о спасении ото всех бед. Оставалось только спровадить стареющего царя на погост, чтобы зажить счастливо. На базарах и в полках поговаривали о том, что царь бывает не в меру крут с сыном и без причины колотит его палками, как слугу, посмевшего стянуть с господского стола кусок сладкого пирога.