Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль

– Воля ваша. Виноват. Дерите.

– Я тебя так выдеру, что история тебя не забудет… Человек добрый, всегда далекий от мести, Марин своего лакея, предавшего его на чужбине, отпустил на волю вольную, раскрепостив его навсегда, но проводил Игнашку стихами:

Надгробную тебе я рано начертал.

В походе ты меня, как липку, ободрал.

Украл часы, червонцы, пистолеты…

И проживешь, к несчастью, многи лета!

Довольствуясь славою “карманного” стихотворца, Марин еще ни единой строчки не видел в печати. А вскоре Наполеон, ослепленный успехами, начал двигать свои полчища к рубежам России, его мародеры хозяйничали в Пруссии, русская армия снова готовилась в поход. В преддверии новых жестоких битв Марин, еще не залечив ран, обратил свои стихи “К русским”:

Уж он идет – летим сражаться,

Чтоб каждый, честию водим,

Готов был с жизнию расстаться…

Друзья, умрем иль победим!

Вера Завадовская, сияя лицом, раскрыла журнал “Лицей”:

– Стихи… к русским! Как они сюда попали? И под стихами писано: “Получено от неизвестного”, но твоего имени нет.

– И не надо! – отвечал Марин. – Стезя у меня иная. Только не плачь, если меня не станет. Я был счастлив с тобою, и в последний миг жизни увижу твое лицо – самое прекрасное лицо самой прекрасной женщины на свете! Простимся…

Марин создавал отряды Олонецкого ополчения – из добровольцев; жители северных лесов, карелы, финны и поморы, все они были отличными охотниками и стрелками, поэт охотно стал командиром Олонецкого батальона. В сражении при Фридланде его батальон геройски бился с французами, а сам Марин вышел из боя, опять контуженный в голову шрапнелью. На жалких обозных дорогах, временами теряя сознание, через ухабы прусских дорог поэт возвращался на родину, чтобы снова увидеть лицо любимейшей женщины, и в горячечном бреду сами собой возникали и вновь меркли его же строки:

Пожалуйте, сударыня, сядьте со мной рядом.

Пожалуйте, сударыня, наградите взглядом…

За мужество в боях Марин получил аксельбант флигель-адъютанта, но уже подумывал об отставке с “лежанкою”. Жизнь распорядилась иначе – мирно почивать не пришлось. Тильзитский мир стал лишь передышкой в кровопролитии. Осенью 1807 года царь послал Марина в Париж, чтобы он вручил императору французов его личное послание. Не знаю, какое впечатление произвел Париж на поэта, но во Франции он не задержался и, выполнив поручение, спешно вернулся в Петербург, уже засыпанный мягким снегом. Однако личная переписка монархов после их свидания в Тильзите никак не усмирила гордыни Наполеона, мечтавшего о свежих лаврах в своем венце победителя. Уже тогда Наполеон начал тайную войну с Россией, стараясь диверсиями и контрабандой подорвать ее экономическую мощь.

Еще усталый после скачки из Парижа до Петербурга, Марин был ознакомлен с секретным докладом: “Известно, что вилен­ские и гродненские евреи в большом количестве отправляют наши рублевики в Саксонию посредством корреспондента, живущего в Дрездене, еврея Каскеля; рублевики наши обращаются в тамошний монетный двор, где их еженедельно до 120 000 перечеканивается в талеры. Операция сия продолжается”. Марину указали:

– Езжайте в Вильно и Гродно под видом инспекции тамошних гарнизонов и стороною вызнайте секреты сего злодейства, главным в коем является банкир по фамилии Симеон…

Вскоре из Гродно последовал рапорт Марина о том, что главный агент Симеона, “едущий с серебряными государственными рублями за границу, пойман мною и содержится под караулом; вместе с ним пойманы евреи Розенфельд и Зоселович”, занимавшиеся преступной контрабандой. Сам же банкир Симеон арестован, но разведка Наполеона сработала столь хорошо, что этот Симеон, вовремя предупрежденный, успел уничтожить все документы о своих финансовых аферах с Дрезденом.

В 1809 году Марина произвели в чин полковника.

– Не знаю, как быть с вами, – сказал ему император. – Вы же больны, вам нужно место потише… Езжайте в Тверь, дабы состоять при тамошнем губернаторе принце Ольденбург­ском, женатом на моей любимой сестре. Заодно поправите и здоровье.

Марин не счел это назначение честью, друзьям говорил:

– Ох, тошен мне двор, а паче того не люблю принцев… Свое положение в Твери сам же и высмеял в сатире:

Во брани поседев, воспитан под шатрами,

Попал я на паркет и шаркаю ногами.

Смотрю, и новых тьму встречаю я картин:

Тот ролю взял слуги, сам бывши господин,

Иной, слугою быв, играет роль вельможи…

Пребывание в Твери скрашивалось дружбою с молодым живописцем Орестом Кипренским, который создал романтичный портрет Сергея Марина, и поэт говорил художнику:

– Брат Орест, ей-ей, не кривя душою, скажу тебе, что легче стоять в шеренге под пулями, нежели ублажать придворных дураков каламбурами… У меня все уже переболело внутри!

– А что болит-то? – спрашивал Кипренский.

– Аустерлиц и Фридлянд, – отвечал Марин. – Мечта о теплой лежанке отодвигается приступами Наполеона. Вот уж не знаю, выживу ли в будущей войне? Но готовлю к смерти себя…

Поэт жил скромнейше, и только золотой жгут аксельбанта выделял его среди военного люда. В карты играл умеренно, шампанского не пил, но почему-то невзлюбил придворной музыки.

– Черт побери! Расцелую могильный прах того, кто первый в мире выдумал рифму, но кто догадался придумать ноты?..

Близился 1812 год. “Европа с Францией алкала России изменить судьбу, – предрекал Марин в стихах, – вселенна с ужасом взирала на страшную сию борьбу”. Боль была, а покоя не было.

– Да, не люблю нот, – говорил Марин, – но в полках уже играют мой “Преображенский марш”, с которым следовать до Парижа. Сам его сочинил – под эту же музыку и погибну!

1812 год жестоко и безжалостно попрал все личные интересы людей, заставил позабыть прежние обиды, нападение Наполеона не оставило равнодушных: в этом году все стали патриотами, а великое единство народа помогло России выстоять перед натиском многочисленных орд зарвавшегося корсиканца.

Звук труб гласит врагов стремленье.

Спешу итти в кровавый бой.

Прости, о Лила! но в сраженье

Несу в душе я образ твой.

Когда же смерть там повстречаю,

Друг милый, не круши себя.

Щастлив мой жребий: жизнь скончаю

Я за отчизну – за тебя…

Сергей Никифорович предстал перед князем Багратионом:

– Прошу, как милости, состоять при вашей особе.

– Милости просишь, а чего морщишься?

– Болит… вот тут… под сердцем, – сознался Марин. Он стал дежурным генералом армии. Состоять при Багратионе не всякий храбрец отваживался. Известно, что сам Багратион смерть презирал, а его адъютанты, подражая начальнику в храбрости, не заживались на этом свете, падая в боях один за другим, как подкошенные снопы. Багратион сам оберегал поэта.