Ивушка неплакучая - Михаил Николаевич Алексеев

вернется на свою заставу, оглядится малость, тогда уж и приедет за ней.

— Пущай не тянет резину-то, — сурово сказала повариха, — упустит девку, а ей цены нету. И сердечко у ней, Танюшки, золотое и руки; Глянь, как она всех вокруг расшевелила! Санька Шпич и тот побаивается этой девчонки. Вот она у нас какая, Танюшка!

Сергей Ветлугин слушал старую, смотрел то на нее; то на продубленное степными ветрами, строгое, как на иконе, лицо Фени, на молчаливую Степаниду; на Марию Соловьеву, упрямо смотревшую на него и загадочно ухмыляющуюся, на Нину Непряхину, выглянувшую наконец из будки и прихорашивавшуюся перед врезанным в стенку полевого усилья зеркальцем, — глядел на них и чувствовал, как влажная теплота подкатывает к глазам, а на сердце уже пробудились и звучали давно когда-то запавшие туда строчки:

Мы о вас напишем сочиненья,

Полные любви и удивленья…

«Когда же и кто напишет их, эти сочиненья? Пора бы уж! — думал он. — Ведь мы там, на фронте, одержали лишь военную победу. Остальное делали и делают они, вот эти русские бабы. Где, в какой еще стране отыщете вы таких!..»

Екатерина Ступкина, видя, что он не прикоснулся к еде, сказала ревниво:

— Ай не понравились? Да ты только испробуй — за уши не оттащишь. Поешь, родимый. Говорю, в горю де такие никто тебе не сварит. Похлебай — не раз вспомянешь потом тетеньку Катерину.

— Я и так о вас часто вспоминаю! — сказал он странным для них, необычно взволнованным голосом и склонился над алюминиевой миской.

— Хорошо, — заключила повариха и тоже примолкла.

Слышалось лишь, как мягко стукались о дно мисок деревянные ложки, звонко прихлебывали, обжигая губы.

Филипп и Таня подошли к стану, когда другие уж пообедали и прилегли в будке на час отдохнуть. Сами обследовали кухонный котел, подогрели остывшие щи. Филипп налил сперва Тане, потом себе, уселся напротив и принялся хлебать, то и дело взглядывая на подружку, встречаясь всякий раз с ее ожидающим, исподлобья сияющим взглядом. Вечером они не позволили сменить себя — остались с трактором в поле на всю ночь. Лишь к десяти утра вернулся Филипп домой — усталый и счастливый. Мать сливала ему на шею холодную, только что принесенную от родника воду, глядела, как стекала она шустрым ручьем по ложбинке меж широких, шевелившихся от щекотки и холода лопаток.

— Ну хватит, мам! — просил он, отфыркиваясь и встряхивая белыми кудрями.

— Еще ковшичек… Дай-ка я сама намылю… Вот тут еще пятнышко, — говорила она, не желая отпускать от себя сына. Отошла лишь тогда, когда он, как молодой бугай, боднул головой и выпрямился во весь свой великанский рост.

Позавтракав, собирался уж завалиться на боковую, но вспомнил вдруг, что не распаковал и не показал еще Матери свой подарок. Хотел это сделать вчера, да помешали гости. Феня видела в чулане какой-то ящик, но не решилась спросить у сына, что в нем. Теперь Филипп внес его в избу, поставил на стол и начал осторожно распаковывать.

— Батюшки родимые! — ахнула она. — Телевизор! Дорогой-то, поди, какой! Зачем ты, сыночка? Деньги бы приберег для себя… — Скоро своей семьей обзаведешься… — говорила так, а глаз не спускала с неслыханного подарка: ведь в Завидове на ту пору было всего только два телевизора — у Точки да Шпича.

— Ничего, мам! Пускай теперь весь белый свет придет в твою избу. Ты, мам, заслужила! Гляди сама, приглашай тетю Машу, Степаниду Лукьяновну. Смотрите, отдыхайте. Помаялись с колхозными телятами да поросятами в своих избах — хватит! Пора и вам пожить по-человечески… Да ты что плачешь-то, мам? Это на тебя не похоже… Вот так Неплакучая!..

— Я так… так, сынок, от радости… я сейчас… — Она отвернулась, досуха вытерла глаза, щеки — оглянулась уже улыбающаяся и вся какая-то светящаяся. — Кто ж мне его установит-то, Филюша? Нету у нас своего мастера, в район надо посылать за ним…

— А я, а Авдей Петрович? Разве мы не мастера? Он — механик, да и я кое-что кумекаю в технике.

— Не в этой же?

— Невелика премудрость. Как-нибудь обмозгуем. Инструкция поможет. Вот она, на месте.

Две недели, пока Филипп и его дядя Сергей находились в Завидове, изба Федосьи Леонтьевны Угрюмо-Вой была нечто вроде клубного филиала: с вечера в нее набивалось полным-полно народа, так что хозяйка с трудом протискивалась из задней избы в переднюю, где был установлен телевизор. Призывая друг дружку сохранять тишину, нетерпеливые, горячие зрители шумели все разом, мешая слушать передачи. Особенно шумливы были старики — Максим Паклеников и Апрель. Вот бы поднять сейчас Николая Ермилыча!» — восклицал почтальон. «Аль его Орину — то-то бы подивились!» — подхватывал Апрель, ахая и охая, дивуясь на возникшее перед их очами чудо. Архип Архипович Колымага с трудом удерживался, чтобы не наградить того и другого увесистой оплеухой. Ограничивался в конце концов грозным окриком:

— Да вы когда-нибудь замолчите аль нет?! Сейчас схвачу за воротники, дам под зад коленкой, и вылетите на двор как миленькие!

Угроза действовала: старики умолкали, но ненадолго.

— Кляпом, что ли, позатыкать вам рты? — раздумчиво обронил Пишка, вонзившись острым, ястребиным своим глазом в миловидное личико лопочущей что-то дикторши. — На фронте с немецкими «языками» так поступали… Сунь им, Колымага, в подбородок, может, сами прикусят свои языки…

— Да что вы на них напали! — вступалась хозяйка. — Пускай пошумят, порадуются. Отродясь ничего подобного не видали, шутка ли!

В следующую ночь старики обещали молчать, но не сдерживали своего обещания — то было уж за пределами их власти над собой.

Скоро Филипп и Сергей Ветлугин уехали — первый на свою далекую границу, а второй в Москву, где теперь работал и жил с небольшой своей семьей. Посетителей Фениного «филиала» сильно поубавилось почему-то. Потому, может, что сразу же по отъезду гостей Авдотья Степановна, мать Авдея, и его неразоружившаяся теща Матрена Дивеевна Штопалиха возобновили свои атаки на влюбленных, атаки куда более яростные и настойчивые, нежели прежние.

Фене, начавшей было понемногу привыкать к своему счастью, которого сперва она чуток побаивалась, пришлось опять, собрав все душевные силы, принять бой. Однажды, затравленная бесконечными преследованиями, доведенная до отчаяния, она, улучив момент, когда главные ее гонительницы собрались в Штопалихином доме, сама пришла к ним, встала, мертвенно-бледная, помутневшая, у порога, спросила хриплым, едва слышимым голосом:

— Вы долго еще будете мучить меня? Может, оставите наконец нас в покое?

Штопалиха, ее дочь, пришедшая из правления на обед, Авдотья Степановна какое-то время глядели на нее остолбенело. Первой пришла в себя Авдотья Степановна:

— Неоставим.