Черный человек - Ричард Морган

Но когда Карл вернулся с остальными двумя мужчинами, она уже заперла эти чувства глубоко внутри.

– С меня хватит, – сказала она им, и ее голос, больше похожий на сухой шепот, был таким глухим, будто звучал только у нее в голове: – Пора.

Никто из них ничего не сказал. Похоже, это не стало неожиданностью.

– Папа, я знаю, ты сделал бы это для меня, если бы смог. И ты тоже, Том, я не сомневаюсь. Я выбрала Карла, потому что он сможет, вот и все.

Она сглотнула, почувствовав при этом боль. Подождала, пока боль стихнет. Тишину вокруг нарушало лишь пощелкивание и шипение медицинских агрегатов. За дверью, в коридоре, больничный день еще только начинался.

– Мне говорили, что меня можно поддерживать в таком состоянии, по меньшей мере, еще месяц. Папа, это правда?

Мурат опустил голову и издал какой-то сдавленный звук. Резко кивнул, и из его глаз полились слезы. Севджи неожиданно поняла, что, как ни странно, жалеет его куда больше, чем себя. Также неожиданно пришло осознание, что страх почти исчез, его вытеснили боль, и усталость, и раздражение, которое она испытывала от всего происходящего.

Пора уходить.

– Я не собираюсь жить так еще целый месяц, – прохрипела она. – Я устала, мне больно и тоскливо. Карл, я говорила тебе про свое ощущение, будто на меня надвигается стена?

Карл кивнул.

– Ну так она больше не надвигается. Так, ползет еле-еле. Я лежу тут, смотрю туда, куда должна уйти, и кажется, будто мне придется несколько километров проползти на четвереньках по скалистой херне. Не хочу. Не хочу больше играть в эту тупую игру.

– Севджи, ты… – начал Нортон.

Она улыбнулась ему:

– Да, Том, я уверена. Я довольно долго над этим думала. Я устала, Том. Устала проводить полжизни обдолбанной, а вторую половину мучиться от боли, только для того, чтобы понимать, что я, блин, еще не мертва, что я еще часть этой жизни. Пришло время с этим покончить, пора уже. – Она снова повернулась к Карлу – У тебя с собой?

Карл вытащил гладкий белый пакетик и протянул ей. Утренний свет пробрался с улицы, блеснув на глянцевитом пластике упаковки. Распрощаться со светом будет очень тяжело. По утрам, когда кто-нибудь открывал занавески, солнечные лучи танцевали по палате, и ради этого почти стоило оставаться в живых. Именно за это она цеплялась бесконечными ночами, то ныряя в сновидения, то снова возвращаясь к реальности. Потому-то и продержалась так долго. Она, может, держалась бы еще какое-то время, встретила утро еще несколько раз, если бы не была такой дьявольски усталой.

– Папа, – она говорила совсем тихо, но даже для этого ей приходилось прилагать огромные усилия, – это больно?

Мурат откашлялся. Покачал головой:

– Нет, canim[72]. Это как будто… – он на миг сжал зубы, чтобы удержать рыдание, – как будто заснуть.

– Это хорошо, – задыхаясь, прошептала она. – Как следует выспаться мне не помешает.

Она нашла глазами Карла. Кивнула и стала смотреть, как он вскрывает пакетик и готовит инъекцию. Движения его рук были точными, и, похоже, он действовал машинально, поэтому Севджи подумала, что ему, наверно, не раз доводилось проделывать это в прошлом на полях сражений. Потом она поглядела на Тома, обнаружила, что тот плачет, и мягко сказала:

– Том, подойди и возьми меня за руку. Папа, и ты тоже. Не плачь, папа. Пожалуйста, не плачьте. Вы должны радоваться, что мне больше не будет больно.

Она посмотрела на Карла и не увидела слез. Его лицо было черным камнем, он приготовил шприц и теперь держал его одной рукой в луче света, а другая рука тем временем коснулась теплыми мозолистыми пальцами ее локтевого сгиба. Глаза их встретились, он кивнул и проговорил:

– Скажешь, когда.

Она снова посмотрела на их лица. Улыбнулась каждому, сжала их руки. Потом ее взгляд снова остановился на лице Карла.

– Я готова, – шепнула она.

Карл склонился над ней. Вместе с теплом его пальцев она почувствовала короткий холодный укол: миг – и ощущение пропало. Он протер место укола тампоном, приложил что-то холодное, надавил. Вытянув шею, чтобы приблизиться к нему, она мазнула сухими, как бумага, губами по его колючей небритой щеке. Вдохнула его запах и опустила голову на подушку, а по телу, изгоняя боль, уже разбегалось восхитительное, такое желанное тепло.

Севджи ждала, что будет дальше.

Солнечный свет снаружи.

Ей хотелось отвести взгляд, но для такого усилия она была слишком сонной. Глаза словно не хотели больше вращаться в глазницах. Это напоминало выходной, который она как-то в юности провела в Квинсе, залезая воскресным утром в постель, когда солнце уже встало, усталая после ночи, проведенной в клубе за рекой. Такси до дома, девчачья суета, сменившаяся задумчивой тишиной отходняка, пока они ехали по молчаливым улицам, высаживая по дороге подруг. Попытка незаметно прокрасться домой, ключ-карта царапает замок, и, конечно, тут как тут Мурат в пижаме, он уже встал, вышел в кухню и теперь старался не выглядеть шокированным, но не преуспел. Она улыбается шаловливой улыбкой, утаскивает с его тарелки кусочки сыра и оливки, отхлебывает чая из его чашки. Его руки зарываются ей в волосы, взъерошивают их, тянут ее в объятия. Крепкие медвежьи объятия, и его запах, и щетина, царапающая щеку. Потом подъем по лестнице в свою комнату, отчаянная зевота, заплетающиеся ноги. Она останавливается наверху, смотрит вниз и видит его у подножия лестницы, а Мурат глядит на нее с такой гордостью и любовью на лице, что усталость отступает, а сердце переполняет боль, как от свежей раны.

– Тебе лучше поспать, Севджи.

Все еще ощущая эту боль, она забирается в постель, по-прежнему полуодетая. Занавески не задернуты как следует, в комнату падают косые солнечные лучи, но она чувствует, что это ни хрена не помешает ей уснуть. Ни хрена не помешает…

Солнечный свет снаружи.

Боль забыта. Начинается долгий, теплый спуск, скольжение туда, где не нужно ни о чем беспокоиться.

Палата и все, что в ней, плавно исчезают, будто Мурат прикрыл дверь ее спальни.

Когда все было сделано, когда глаза ее наконец закрылись навсегда и дыхание остановилось, когда Мурат Эртекин с безудержными рыданиями склонился над ней, проверил пульс на шее и кивнул, когда все было кончено, и от Карла больше ничего не требовалось, он вышел из палаты.

Он оставил Мурата Эртекина сидеть возле дочери. Оставил Нортона стоять у постели и дрожать, будто он – телохранитель с внезапно подскочившей температурой, который все равно продолжает выполнять свои обязанности. Он вышел и в одиночестве двинулся по коридору. Ощущение было таким, будто он брел по колено в воде. Вокруг него сновали люди, проходили мимо, сторонясь при виде его лишенного выражения лица и механической походки. Позади никто не суетился, не паниковал, не было никаких признаков лихорадочной деятельности – Мурат знал, как справиться с медицинскими аппаратами, чтобы те не подняли тревогу, когда все показатели жизнедеятельности Севджи сошли на нет.