Первичный крик - Артур Янов

Я погрузился в мысли о Маке, моем любимом дяде и моем детском идоле, о том, как я убивал себя и о том, что сделали мама и папа. У меня сильно разболелись живот и голова. Потом я стал метаться и сучить ногами, как ребенок. Когда припадок кончился, я очнулся и увидел, что все смотрят на меня. Они сказали, что я сильно напугал их своим гневом.

Я же рассказал им, что всю неделю старался добиться того, чтобы мною овладел страх. Одна женщина на это заметила, что я не лежу неподвижно, когда подступает боль, а начинаю дергаться, как ребенок. Это была хорошая идея. Скорее всего, так оно и было, хотя бы потому, что мой способ не работал. В глубине такого припадка прятались слепые эмоции. Все остальное исчезало из сознания до тех пор, пока я не успокаивался. Едва ли мне удастся продвинуться дальше слепой ярости и впасть в состояние парализующего страха.

Когда я вернулся домой, то заметил, что у меня очень устала поясница — как будто мне пришлось здорово поработать после долгой неподвижности. Ломота была в том же месте, где болело, когда я лежал на полу.

Позже, когда стемнело, я отправился на вечеринку. В первый раз за прошедшие две недели я общался с людьми. У меня не было ни малейшего желания пить или курить, но мне хотелось трахаться и размять суставы. Чувствовал я себя хорошо — я стал другим и обновленным. Более живым. Кажется, я просто лучился жизненной энергией, потому что это почувствовали и окружающие. Я познакомился с гибкой блондинкой по имени Фрэнсис. Кроме нее подцепил еще и сочную брюнетку Эйлин, одетую в платье с низким вырезом и сверкавшую золотыми украшениями. Но все же я остановился на Фрэнсис, потому что она безупречно владела своим телом — и вообще делала много всяких вещей. Некоторое время я смотрел, как она танцует, а потом и сам попытался с ней потанцевать, но у меня это вышло не так хорошо. Я едва не отключился, поддавшись старому чувству уничижающего гомосексуализма. Я заметил, что в зале многие люди испытывают такое же ощущение. Они не владели своими телами. Они вообще находились вне своих тел. Вне всего на свете. После вечеринки было очень приятно трахать Фрэнсис, но хотелось, чтобы она поменьше включала голову. «Ты такой мужчина», — и всякая прочая чушь в том же духе. Утром я почувствовал, что надо было как‑то на это отреагировать, например: «Успокойся, не нажимай. Просто расслабься и дай волю своему телу. Пусть тело говорит голове, что ей делать. Тогда не придется заниматься этой ерундой».

Весь следующий день я проспал. Когдая проснулся, то меня вдруг озарило, это было все равно, как видишь утром свет, хотя солнце еще не взошло. Я чувствовал, что это ощущение в течение нескольких дней то подходило, то снова исчезало где‑то вдали. Это озарение, это приближение чувства сильно напугало меня. Чувство показалось настолько ужасающим, что само его появление подсказало мне, что я должен подготовиться к тому дню, когда оно явится мне во всей своей красе и силе. Я чувствовал, что этот день близок, и что мне действительно пора готовиться.

Понедельник

То, чему я научился сегодня, должно быть высказано в общем, потому что это знание было чисто физическим.

Я рассказал Арту обо всем, что произошло со мной в выходные дни. Я сказал, что всегда чувствовал себя брошенным в собственном родительском доме, и что за мое поведение даже дед бы ополчился против меня, потому что в жизни он придерживался старых правил, точно также, как он ополчился против дяди Мака. На это Арт посоветовал мне попрощаться с ними со всеми — с дедом, папой и мамой. Я сказал им всем, что мне надо идти дальше, что я любил их, но не могу идти по жизни их путями. Я сказал им, что они могут не беспокоиться за меня, потому что со мной не случится того, что случилось с Маком.

Мне снова захотелось писать, и Арт приказал мне мысленно отдавливать мочу вверх, вместо того, чтобы выталкивать ее вниз. Я так и сделал. Я делал это моим дыханием, голосом, членом и руками, животом, ногами и спиной. Я почувствовал, что давление в низу живота постепенно ослабевает до такой степени, что разум отступает, а его место занимает тело. Это произошло в тот момент, когда я ощутил приятное чувство в члене и когда мои движения пришли в согласие с дыханием. Когда это произошло, я понял, что они никогда в моей жизни не работали согласованно. Во–первых, я всегда неправильно дышал. Я всасывал воздух желудком, вдыхая и выталкивал воздух оттуда же, когда выдыхал. Эти два встречных движения всегда стал

кивались где‑то в середине живота. При этом выключалась его нижняя часть. Вся работа моих половых органов оказывалась отрезанной от ритма дыхания.

Когда я углубился в это чувство, то понял, какие движения я хотел совершать, лежа в кроватке, но не мог, и мне приходилось замещать их судорожными и беспорядочными движениями, детскими припадками. Теперь же я почувствовал, что волнообразное движение моего живота находится в полном согласии и самым приятным образом сочетается с дыханием и голосом. У меня было очень приятное ощущение в половом члене, а движения тела были такими же, как во время соития, хотя, в действительности, я лежал на спине. Это движение смыло прочь гнев и подавленность! Но все же я не до конца избавился от них. Мои руки и ноги остались скованными и ригидными. Но очередь дойдет и до них.

Вторник

Сегодня происходило не слишком многое. Я был очень утомлен вчерашним долгим и изматывающим сеансом. Арт уловил это и через полчаса прервал сеанс. Я вернулся домой в мрачном и задумчивом настроении.

Среда

Я сказал Арту, что хочу разобраться со своим мрачным и задумчивым настроением. «Погрузись в него», — сказал он. Я так и поступил. Я говорил себе, насколько я плох, что я теряю время и деньги на психотерапию, и что каким я был, таким я и останусь после лечения. Потом я принялся скулить по поводу того, что не имею никакой возможности что‑либо делать, кроме того, чтобы преподавать в средней школе. Я с грустью принялся описывать невозможность вернуться в высшую школу — у меня нет денег, я слишком стар и недостаточно умен. Я говорил, что не могу с легкостью читать и рассуждать о таких вещах, как философия сэра Джемса Фрезера и мифология. Я до

шел до жалоб на то, что ничего в моей жизни не изменится, что я совершенно беспомощен и что бесполезно даже пытаться что- то делать.

Арт приказал мне еще глубже погрузиться в это чувство. Я сказал ему, что я и так тону в какой‑то черной дыре, где очень темно и одиноко, и где никому нет до меня никакого дела. Он велел мне попросить о помощи маму и папу. Я послушался, но это практически никак не повлияло на меня и мое настроение. Я сказал Арту, что папа не сможет мне помочь, потому что он ему нет до меня никакого дела. В ответ Арт велел мне глубже дышать и погружаться дальше. Я так и сделал, но от этого у меня появилась сильная боль в кишках. Я сказал Арту, что не доверяю никому, кто находится на дне этой черной дыры. Я хочу остаться в одиночестве. Когда вокруг люди, а я нахожусь в глубокой черной дыре, я чувствую раздражение. Я раздражаюсь, потому что не знаю, что они со мной сделают. Я рассказал Арту, как я залезал под диван, когда был совсем маленьким. Я также прятался в темный чулан и большую обувную коробку, которая стояла в спальне родителей. Я любил темные и потаенные места, где я мог побыть в одиночестве. Он опять велел мне глубоко дышать и погружаться дальше. Я сказал ему, что маленький ребенок тонет, захлебывается. У меня закружилась голова. Я ухожу под воду, я тону! «Позови маму на помощь», — предложил мне Арт. Я позвал, но мама ничего не делала, просто стояла рядом и смотрела. Тогда Арт велел мне позволить ребенку тонуть. Я почувствовал непомерную тяжесть, давившую мне на грудь. Мне стало страшно тяжело дышать. Арт приказал мне перестать дышать и дать ребенку утонуть. Я сделал это! Молча. С сухими глазами. Я был холоден, как моя мать. Но я не думаю, что ребенок утонул, когда вспоминаю это переживание ретроспективно. Он просто исчез из моего сознания.