Нежные юноши - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Я достаточно точно описал человека, а когда закончил, кассир окликнул какого-то замухрышку, сидевшего невдалеке с таким видом, будто у него какое-то важное дело – жаль только, что он забыл какое.

– Эй, Коротышка, поговори с этим парнем, ладно? Кажется, он ищет Джо Варланда.

Замухрышка бросил на меня подозрительный взгляд, как и положено всей этой братии. Я подошел к нему и сел рядом.

– Джо Варланд помер, приятель, – нехотя произнес он. – Помер прошлой зимой.

Я снова описал его: пальто, смех, обычное выражение глаз.

– Точно, это Джо Варланд, но он помер.

– Я хочу про него кое-что узнать.

– Что узнать?

– Чем он, скажем, занимался?

– Откуда я знаю?

– Слушайте! Я не из полиции. Мне просто нужны некоторые сведения о нем. Он мертв, и это уже не может ему повредить. И еще обещаю держать язык за зубами.

– Ну… – он задумался, оглядывая меня, – очень он любил путешествовать. Ввязался в драку на вокзале в Питтсбурге, и какой-то хрен укокошил его.

Я кивнул. В моей голове стали собираться разрозненные части головоломки.

– А почему он все время ездил поездами?

– А откуда я знаю, приятель?

– Ну, если десятка будет вам кстати, то я бы хотел узнать все, что вы слышали по данному поводу.

– Ну, слыхал кое-что… – неохотно признался Коротышка. – Поговаривали, что он работает в поездах.

– Работает в поездах?

– Была у него какая-то своя афера, про которую он никогда особо язык не распускал. Он работал с девчонками, которые одни катались на поездах. Никто ничего об этом особо не говорил – парень он был ловкий, – но иногда он появлялся тут с кучей бабла и давал всем понять, что это ему от бабенок перепало.

Я поблагодарил его, дал ему десять долларов и ушел в глубокой задумчивости, ни слова не сказав о последней поездке Джона Варланда.

Эту Пасху Элен проводила не на Западе, но даже если бы она и приехала, я вряд ли пошел бы к ней делиться информацией – по крайней мере, летом мы виделись с ней почти каждый день и подолгу болтали о чем угодно, но только не об этом. Но иногда она вдруг ни с того ни с сего умолкает и хочет быть поближе ко мне – и я знаю, о чем она думает.

Конечно, этой осенью она выйдет в свет, а мне осталось еще два года в Нью-Хейвене; но все уже не выглядит столь невероятным, как казалось несколько месяцев назад. Она принадлежит мне – даже если я ее потеряю, она все равно будет моей. Как знать? Как бы там ни было, я всегда буду рядом.

По традиции концерт в клубе «Кокцидиан» устраивают в самый жаркий вечер весны, и тот год не стал исключением. Двести докторов и студентов заполнили гостиные тесного здания, и еще двести студентов давились у дверей, надежно изолируя внутренние помещения от любого ветерка из мэрилендской ночи снаружи. До этих последних доносились лишь слабые отголоски представления, зато по цепочке им исправно передавались прохладительные напитки из буфета. Внизу в подвале уборщики, как и каждый год, молились о том, чтобы прогнувшиеся полы выдержали публику и на этот раз.

Билл Талливер оказался самым холоднокровным в зале. Ничуть не стесняясь, он надел легкий халат и взял в руки посох в единственном номере, в котором принимал участие, – это была остроумная, грубоватая и неизбежная песенка, в которой описывались неудачи и чудачества медицинского факультета. Он сидел в относительном комфорте сцены и оглядывал горячее море лиц. Самые известные доктора сидели в первых рядах: доктор Раф, офтальмолог; доктор Лэйн, нейрохирург; доктор Джорджи, специалист по желудочно-кишечному тракту; доктор Барнет, алхимик внутренних органов; а с краю виднелось ангелоподобное лицо диагноста доктора Нортона, который, кажется, не замечал ручьев пота, стекавших с его куполоподобного черепа.

Как и большинство студентов, уверовавших в Нортона, Билл Талливер шел за ним безоговорочно, но не совсем так, как другие. Он эгоистично поклонялся ему как божеству, дарующему жизнь. Ему хотелось не завоевать его расположение, а заставить его это расположение подарить. Его карьера – которая, по большому счету, должна была начаться только тогда, когда в июле он поступит интерном в госпиталь, – заполняла всю его жизнь, стремившуюся к тому дню, когда его диагноз окажется верным, а диагноз доктора Нортона ошибочным. Только тогда он сможет стать свободным – ему больше не нужно будет оснований в виде арифмометра – вычислительной машины – вероятностной машины – машины святого Франциска Ассизского.

До этой степени эгоизма Билл Талливер дошел в состоянии полной готовности. Он был пятым в непрерывной серии докторов Уильямов Талливеров, практиковавших в городе, повинуясь призванию. Его отец умер прошлой зимой, и не было ничего неестественного в том, что еще со школьной скамьи этот последний отпрыск медицинской династии шумно требовал «свободы самовыражения».

Песня о медицинском факультете, популярная с незапамятных времен, шла дальше и дальше. Прозвучал куплет о кровавом докторе Лэйне, о названиях, которые доктор Брюн выдумывал для изобретенных им новых недугов, об отличительных «пунктиках» доктора Шварца и домашних скандалах доктора Гиллеспи. Доктор Нортон, один из самых популярных сотрудников, отделался легко. Было несколько новых куплетов, некоторые написал Билл:

Он внимательно смотрел на доктора Зиглера и заметил, как тот вздрогнул, рассмеявшись. Биллу хотелось знать, скоро ли в песне появится куплет и о нем, о Билле Талливере, – слушая припев, он стал придумывать текст.

После концерта старики удалились. На полу появились пивные лужи и вечер превратился в традиционный шумный бедлам. Но у Билла было серьезное настроение, поэтому он надел свой полосатый костюм и, выждав для приличия десять минут, покинул жаркий зал. На крыльце стояла группа людей, вдыхавшая разреженный воздух, другая группа распевала песни у фонаря за углом. На другой стороне улицы возвышался громадный корпус больницы, вокруг которого и вертелась вся его жизнь. Между клиникой Св. Майкла и муниципальной больницей сияла круглая полная луна.

Девушка – она торопилась – поравнялась с гуляками у фонаря одновременно с Биллом. На ней было темное платье и темная шляпа с полями, однако у Билла возникло впечатление, что ее одежда была нарядной – об этом говорил, наверное, покрой, раз уж не цвет. Все произошло буквально за минуту; человек обернулся – Билл увидел, что он не принадлежит к великому братству – и буквально рухнул к ней на грудь, как обиженный ребенок на мать.

Девушка отшатнулась, испуганно вскрикнув; вся группа немедленно отреагировала: