Бог располагает! - Александр Дюма

— Об этом мы поговорим позже. Но сейчас ты взялся за работу, которая скорее поможет тебе замараться, чем принести пользу Тугендбунду. Лучше бы тебе выбрать пост менее обременительный, если не более уважаемый, чем место палача.

— Почему же?

— Потому что нас здесь двое, а я сильнее.

— Не считая того обстоятельства, что у тебя два пистолета, а я безоружен, — спокойно отвечал Юлиус.

— Ты сам это признаешь, — продолжал Самуил. — Исходя из двух названных причин, если один из нас прикончит другого, весьма не исключена возможность, что этим одним буду я.

— Убить меня тебе вовсе не так-то легко, — невозмутимо пожал плечами Юлиус.

— У тебя нет права ни позволить, ни запретить мне это.

— А я полагаю, что есть. Умри я, что станется с тобой?

— Я выйду отсюда.

— Начать с того, что ты не знаешь пароль.

— Зато у меня два пистолета.

— Против двенадцати человек с ружьями и шпагами? Маловато. И потом, для начала надо выйти отсюда. А у тебя нет ключа.

— Ты забываешь, Юлиус, что эти подземелья строил я. Мне известны их секреты.

— Что ж, попытайся.

Самуил подошел и нажал ладонью на потайную пружину двери, ведущей на верхнюю лестницу.

Пружина не сработала.

Он поспешил к другой двери и сделал то же, проявив однако больше проворства, поскольку забеспокоился.

Все его усилия были тщетны: пружина не срабатывала.

— Проклятье! — взревел он.

— Как видишь, — сказал Юлиус, — все необходимые предосторожности приняты. Я приказал сломать механизм. Тебе придется покориться: ты останешься здесь.

— Я буду кричать, звать.

— Ты же знаешь, звук голоса глохнет в этих стенах. Что до колокольчика, ты сам слышал, как я приказал тому, кто привел сюда наших друзей, не открывать дверей ни под каким предлогом, даже если зазвонит колокольчик.

— Тогда я устрою поджог!

— Поджог в гранитной пещере? Ну, мой бедный Самуил, ты положительно сходишь с ума.

— Что ж! — отрывисто бросил Самуил, прицеливаясь в Юлиуса из пистолета. — Я умру, но и ты тоже умрешь.

— Согласен, — промолвил Юлиус, даже не моргнув.

— Наконец, будь же благоразумен, — опустил пистолет Самуил, надеясь еще урезонить Юлиуса. — Какой тебе интерес покупать мою смерть ценой твоей собственной? Ведь ты не настолько прост, чтобы воображать, что я позволю тебе выйти отсюда, если ты не поможешь мне сделать это. Прежде чем умереть, я убью тебя. Я сильнее, я вооружен, а что, собственно, рассчитываешь сделать ты?

— Ничего!

— Да ну, Юлиус, хватит шутить. Не играй со смертью. Тебе не выйти отсюда иначе как вместе со мной. Итак, спаси меня, чтобы спастись самому.

— У меня нет желания спасаться.

Внезапно ужасная истина, о которой он успел забыть, оглушенный громоподобным крушением своей судьбы, пришла на память Самуилу.

Он вынул часы, взглянул на циферблат.

— Скорее, — вырвалось у него, — прочь отсюда! Юлиус, послушай, ты не все знаешь, ты думаешь, будто еще есть время на колебания и размышления. Но каждая уходящая минута — это год жизни, который ты отнимаешь у нас обоих. Уйдем, скорее! Еще несколько минут, и будет слишком поздно.

— Отчего же? — обронил граф фон Эбербах.

— Придется все тебе сказать. Церемониться уже нет времени. Юлиус, ты ведь не знаешь, что это было за укрепляющее средство, которое ты выпил и меня заставил выпить.

— Укрепляющее средство?

— Это был яд!

Юлиус пожал плечами.

— Яд? — повторил он. — Да ты, верно, шутишь.

— Я не шучу, — отвечал Самуил. — Заклинаю тебя, уйдем отсюда. Противоядие известно лишь мне одному. Времени у нас в обрез. Я спасу тебя. Но поспешим. Нельзя терять ни секунды.

Юлиус сел.

— Да ты что, не понял? — закричал Самуил. — Говорю тебе: то, что мы выпили, — яд.

— Ба! — беспечно отвечал Юлиус. — Будь это ядом, разве стал бы ты его пить?

— Этот яд начинает действовать не раньше чем через полтора часа. У меня было бы время позаботиться об аресте главарей, а потом пойти и принять противоядие. Я не подвергал себя ни малейшей опасности. Но вот прошло уже больше часа. А нужно еще время, чтобы приготовить противоядие. У нас нет в запасе ни одной лишней минуты. Я тебе клянусь, что это был яд.

— Ну, разумеется.

— Душой Фредерики клянусь.

— Что ж! — спокойно отозвался Юлиус. — Я это знал.

— Ты знал, что это снадобье — яд?

— Черт возьми! Для чего бы иначе было заставлять тебя выпить его?

«Он знал об этом!» — подумал Самуил, и эти несколько слов изменили все его поведение.

Минутное размышление — и перед Юлиусом стоял уже другой человек.

Чтобы Юлиус принял яд, зная, что он пьет, нужна была абсолютная решимость принести в жертву собственную жизнь. Стало быть, нет никакой надежды воздействовать на него ни угрозами, ни мольбами.

У него явно вызрел именно такой план, обдуманный заранее, во время отъезда из Парижа, а может быть, и раньше.

Что ж! Раз больше не оставалось возможности выжить, если от Самуила уже не зависело найти способ не умереть, от него, по крайней мере, зависело не умереть трусом.

Неужели он, Самуил Гельб, окажется менее твердым и отважным, чем этот слабый, нерешительный Юлиус?

Он вдруг швырнул на пол свои пистолеты и улыбнулся.

— Стало быть, — сказал он, — все это было подстроено? Ты меня привез из Парижа, имея в голове этот план? Мы умрем вместе? Ты так и задумал?

— Именно так.

— Клянусь дьяволом! Прими мои комплименты. Идея, достойная меня, я тебе завидую. Так пусть она осуществится! Мне было бы жаль, если бы по моей вине провалился замысел, который так меня восхищает. Как видишь, я выкинул мои пистолеты и больше не пытаюсь спастись. Нет, право же, я, напротив, в восторге от столь оригинального конца.

А знаешь ли, мы тут с тобой разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. Потому что, хоть ты этого и не знал, мы братья. Твой отец не сказал тебе об этом из осторожности: опасался, как бы узы крови не привязали тебя ко мне еще крепче. А я скрыл это от тебя из презрения, желая, чтобы вся моя власть над тобой держалась исключительно на превосходстве моего ума.

Но теперь я могу открыть тебе этот секрет, исполненный ужаса, и провозгласить, как принято выражаться в трагедиях: «Я имею честь быть незаконным сыном твоего отца!»

Облако набежало на чело Юлиуса, но он вспомнил о Фредерике и сказал: