Адам Бид - Джордж Элиот

Вы можете видеть, что буколическая сторона Геслопа не принадлежала к совершенно веселому, радостному, вечно смеющемуся разряду, который так очевидно замечается в большей части областей, посещаемых художниками. Кроткое сияние улыбки было редким явлением на лице полевого работника, и редко существовала какая-нибудь постепенность между бычьею важностью и смехом. Да и не всякий работник был так честен, как наш приятель Алик. За этим же самым столом, в числе мужчин мистера Пойзера, сидит этот дюжий Бен Толовэ, весьма сильный молотильщик, но не раз уличенный в том, что набивал свои карманы зерном своего хозяина; а так как Бен не был философом, то это действие едва ли можно было приписать рассеянности. Несмотря на то, хозяин прощал ему и продолжал держать его у себя, потому что Толовэ жили в общине с незапамятных времен и всегда работали на Пойзеров. Я думаю, вообще, что общество не стало хуже от того, что Бенне просидел шесть месяцев на рабочей мельнице, потому что его понятия о воровстве были узки, и исправительный дом, может быть, только расширил бы их. Таким образом, Бен ел в тот вечер свой ростбиф, спокойно размышляя о том, что украл только несколько горошин и бобов для посева в своем огороде, и чувствовал себя вправе, воображая, что подозрительный глаз Алика, все время устремленный на него, был оскорблением его невинности.

Но вот кончили ростбиф и сняли скатерть, оставив славный большой сосновый стол для светлых пивных кружек, пенившихся коричневых кувшинов и светлых медных подсвечников, на которые было приятно смотреть. Теперь должна была начаться великая церемония вечера – жатвенная песня, в которой должны были принять участие все: можно петь в тоне, если кто хочет отличиться, но не должно сидеть с закрытыми губами. Такт быль назначен в три четверти, остальное ad libitum.

Что касается происхождения песни – была ли она в настоящем виде произведением ума одного певца или мало-помалу окончена школой или целым рядом певцов, – я этого не знаю. В ней находится печать единства, индивидуального гения, заставляющая меня склоняться на сторону первой гипотезы, хотя и не закрываю глаз от соображения, что это единство могло скорее произойти от согласия нескольких умов, которое было необходимым условием первобытного общества и чуждо нашему современному сознанию. Некоторые, может быть, думают в первом четверостишии видеть указание на потерянную строку, которую позднейшие певцы, лишенные силы воображения, заменили слабым повторением одной и той же строки; другие же могут скорее утверждать, что самое это повторение очень счастливое и оригинальное и к нему могут быть нечувствительны только самые прозаические умы.

Церемония, находившаяся в связи с песнью, заключалась в выпивании. (Это, может быть, прискорбный факт, но, вы знаете, мы не можем переделать наших предков.) Во время первого и второго четверостиший, пропетых решительно forte, кружки еще не наполнялась.

Но теперь, непосредственно перед третьим четверостишием и хором, пропетым fortissimo, с выразительными ударами по столу, заменявшими бубны и барабан вместе, кружка Алика была наполнена, и он был обязан осушить ее, прежде чем хор окончил строфу.

Когда Алик успешно прошел сквозь это испытание ловкости в твердой руке, тогда очередь дошла до старика Кестера, сидевшего по правую руку от Алика… и так далее, пока все не выпили священной пинты; под возбуждением хора Том Простофили, плутишка, отважился пролить немного, будто нечаянно, но мистрис Пойзер (уж чересчур услужливая, думал Том) вмешалась и отклонила взыскание наказания.

Человек, который находился бы за дверьми, не понял бы, почему «Пейте ж, ребята, пейте!» повторялось так часто и не переставая; но если б он только вошел в комнату, то увидел бы, что все лица были в то время трезвы, по большей части даже серьезны: для славных фермерских работников это было дело правильное и достойное уважения, все равно что для изящных леди и джентльменов улыбаться и кланяться за их рюмками вина. Бартль Масси, уши которого были несколько чувствительны, вышел посмотреть, каков был вечер, при самом начале церемонии; и он до тех пор продолжал наслаждаться погодою, пока молчание, продолжавшееся уже пять минут, объявило, что «Пейте ж, ребята, пейте!» едва ли снова возобновится раньше будущего года. К немалому сожалению мальчиков и Тотти, для них тишина казалась очень скучною после славных ударов по столу, в которых принимала участие и Тот-ти, сидевшая у отца на коленях, своею небольшою силенкой и своим небольшим кулачком.

Однако ж когда Бартль снова вошел в комнату, то оказалось, что у всех проявилось желание услышать после хора соло. Нанси объявила, что Тим-возница знал песню и всегда пел как жаворонок в конюшне; на что мистер Пойзер поощрительно сказал: «Ну-ка, Тим, спой нам что-нибудь». Тим принял застенчивый вид, тряхнул головой и сказал, что не может петь, но поощрительное приглашение хозяина нашло отголосок во всех сидевших за столом. Это был удобный случай прервать молчание. Все могли сказать: «Ну же, Тим», за исключением Алика, который никогда не вдавался в бесполезный разговор. Наконец, ближайший сосед Тима, Бен Толовэ стал придавать выразительность своей речи подталкиванием локтем, на что Тим, несколько рассвирепев, сказал:

– Да оставишь ли ты меня в покое? А то я заставлю тебя пропеть песню, которая не совсем-то придется тебе по вкусу.

Терпение добродушного возницы имеет свои пределы, и Тима нельзя было убеждать далее.

– В таком случае, Давид, тебе следует петь, – сказал Бен, желая показать, что вовсе не был расстроен этим поражением. – Спой: «Моя любовь есть роза без шипов».

Эротик Давид был молодой человек с бессознательным, рассеянным выражением, причиною которого, вероятно, было скорее сильнейшее косоглазие, нежели нравственный характер. Он не остался равнодушен к приглашению Бена, а покраснел, засмеялся и тер рукавом по рту, что могло служить признаком согласия. В продолжение некоторого времени общество, казалось, совершенно серьезно желало слышать пение Давида. Но тщетно. Весь лиризм вечера был еще в это время в запасе эля, и его нельзя было вызвать оттуда, пока существовал этот запас.

Между тем разговор, который вели за столом на главном месте, принял политический оборот. Мистер Крег не отказывался потолковать иногда и о политике, хотя больше гордился умным обзором событий, чем точностью сведений. Он видел так далеко за пределы самых фактов какого-нибудь случая, что, право, было совершенно излишне знать их.