Люди огня - Олег Волховский

Было жарко. Казалось бы, выбросы пепла после извержения вулканов должны вызвать похолодание климата, но нет: римское лето было обычным, то есть раскаленным. Летом здесь не открывают ставни, преграждая путь немилосердным солнечным лучам. Коричневая гамма римских построек и зеленые ставни окон — город с закрытыми глазами.

У Колизея расцвели олеандры, пели цикады в траве возле Форума, и только пустынные улицы, навсегда закрытые частные лавочки и запах хлорки напоминали о смерти.

Эммануил не вызывал меня в Иерусалим до середины августа. Я уж думал, что так и останусь правителем Италии. Эта перспектива меня не радовала — моя власть была шаткой. Летом к прочим бедам добавились периодические отключения электричества. Часть электростанций вышла из строя, остальные испытывали перегрузку. К тому же итальянцы покупали электроэнергию во Франции, что после овернских событий стало проблематично. Транш Эммануила, который я потратил весьма популистским способом, постепенно иссякал. Я ждал нового бунта.

Господь мой не торопил, и я решил дожать компанию «Эль-Аль». Вылететь удалось, но только через две недели. Уже на борту самолета я мельком увидел того самого старика, который призывал убить меня в замке Плантара. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, мстить ему — тоже, а выдавать его я не собирался. А потому просто закрыл глаза, подобно городу Риму.

В Тель-Авив прилетели в четыре утра. Я ехал в Иерусалим по темному шоссе, освещенному только фарами автомобилей и мотоциклов экскорта. В небе висела луна, багровая, как зерна перезрелого граната.

Иерусалим был так же темен, как дорога — ни одного огня. Только когда мы поднялись на холмы Нового города, я увидел вдали два освещенных здания: Цитадель и Храм.

— Что у вас тут происходит? — спросил я шофера.

— Электричество экономят. Включают только вечером с девяти до одиннадцати.

Хуже, чем в Риме! И Италия — все же провинция, хоть и привилегированная. А это Иерусалим!

Эммануил встретил меня в той же комнате, где провожал в Париж. За окном разливался рассвет, огненно-красный, как знамя бунта.

— Рад видеть тебя живым. Ты неплохо справился, хотя можно было и лучше.

Я кивнул.

— Спасибо.

Он изменился, он устал. Седина в волосах, бледное лицо, жесты далеко не такие уверенные, как раньше.

— Иди, Пьетрос, отдыхай. Завтра понадобишься.

— Господи! — Я решился задать тот вопрос, который поклялся себе задать ему еще во Франции. — Почему разрушается мир?

Ни гнева, ни раздражения, которыми так путал Матвей. Он был совершенно спокоен.

— Потому что шестая печать снята. «И солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь».

— Но вам же это невыгодно! Зачем с таким трудом и жертвами собирать Империю, если она должна быть разрушена?

— Апокалипсис, Пьетрос, книга многократно цитируемая, но плохо прочитанная. «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». Как думаешь, кто это?

— Не помню.

— Ангел, если выполняет Божью волю. А печати снимает сам Христос, если ты помнишь. «Лев от колена Иудина, корень Давидов». В другом месте ангелом Божиим назван сам Вседержитель. Помнишь Иакова, который сражался с Богом и был наречен Израилем?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ты?.. А впрочем, почему бы нет. Разве «вы» говорят Богу? Да, я не хочу разрушения мира. Я делаю все, чтобы сохранить его. Да ты и сам не слепой, ты же видишь. Но я не хозяин в этом дворце, имя которому Мироздание. Хозяин куда более жесток.

Я онемел. Неужели он наконец признается? Прямо назовет себя?

— Да, Пьетрос. Я тот ангел, который был лучшим из Божьих творений, Носитель Света, Ангел утренней звезды. Точнее, его сын, еще точнее — полное воплощение.

Он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. И в эту улыбку и этот взгляд можно было упасть и раствориться. Я отступил на шаг.

— Ты уйдешь, Пьетрос. Я знал, что ты бросишь меня именно сейчас, когда я проигрываю. Когда построенное мною здание на грани разрушения, а все замыслы мои терпят крах. Ты же давно догадался. Еще в Китае, я помню. А может быть, и раньше. Что же ты не ушел, когда Империя расширялась, а я одерживал одну победу за другой?

— Я не был уверен.

— Самооправдание, Пьетрос. Самооправдание, и больше ничего! — он поднял вверх палец, длинный указующий перст, как у Иоанна Крестителя на картине Леонардо. И так же улыбнулся: таинственно, страшно, чарующе. — Он тебе этого не зачтет.

— Ты солгал.

— Что я Бог? Почти нет. Люцифер равен своему создателю. Он слишком много вложил в меня. Слишком много себя.

— Не равен. Ты же не хозяин дворца.

— Уходишь, Пьетрос — уходи. Я никого не держу насильно. Мне служат только за совесть, а не за страх. За страх меня проклинают.

«Отойди от меня, Сатана!» Я не мог этого сказать, язык не поворачивался. Наверное, потому, что я не был святым. Куда там! Перспектива погибнуть вместе с ним вдруг показалась мне притягательной и прекрасной.

И слово «прости» уже зрело на моих губах, и колени подгибались, чтобы пасть перед ним и кричать, что я остаюсь, что вовсе и не хотел уходить, с чего он взял? Что буду сражаться с ним бок о бок, до конца, даже если от мира останется один камень, на котором мы сможем встать.

Я набрал в грудь побольше воздуха. Нет! Надо уйти к себе и все спокойно обдумать. И решить самому, не под влиянием минуты. Подальше от этих глаз и этой улыбки.

— Ты зашел слишком далеко, Пьетрос, и потому я тебя отпускаю. С той стороны тебя никто не ждет.

— Я подумаю…

— Постой! Прежде чем уйдешь, поговори с Марком. Ему есть что тебе рассказать.

В моих комнатах все было по-прежнему, так же, как полгода назад. Даже убрались перед моим приходом — чисто. Я просидел за кофе до полудня: было мучительно трудно принять решение. Остаться — отчаяние обреченного, уйти — отчаяние идиота.

Марк… Он не встретил меня. Да и я хорош: до сих пор даже не позвонил. Мы не виделись с февраля и почти не общались. В водовороте французских и итальянских событий мне было не до звонков в Иерусалим. Иногда писал ему по Интеррету, но Марк не любил подробно отвечать на письма: две-три строчки из дружеского долга.

Я поднял трубку.

— Марк, привет! Я в Иерусалиме.

— Уже знаю. — Как-то глухо и холодновато. — Заходи.

Дверь не была заперта. Марк стоял спиной ко мне и, казалось, смотрел в окно. Я закрыл дверь, и он резко повернулся. В левой руке у него был шприц. Почему в левой? Марк правша. Куда он кололся? Рубашка с длинными рукавами. Все закрыто.