Камень и боль - Карел Шульц

Сан-Доменико, тишина и плач. Опершись лбом на ребро скамьи, это плакал Медичи, это плакал правитель Пьер, — это мужчина плачет о Флоренции. Рваный и ободранный, ибо сон сбылся, он грызет свои кулаки воина, чтобы подавить плач, это всхлипыванья и рыданья человека в бегах, слезы человека, лишенного власти, вопль изгнанника и тоска тем более жгучая, чем родина прекрасней. На башнях черной Болоньи гудели колокола.

Потом Рим. Вечно пути твои будут скрещиваться с путями Медичи, Микеланджело. Перед дворцом Орсини ждали юноши с оружием и конями. Выбежал человек в панцире, громко смеясь. Снова с мечом. Смех и меч — то и другое подходило к Флоренции, все вскочили на коней и в карьер! Там ждали вооруженные отряды, передвигавшиеся только по ночам. Пьер! Все было подготовлено как нельзя лучше, казалось, ничто не может разрушить великий замысел… И вновь забушевал на кампанилах всполошный звон, вновь сбежался вооруженный народ, пьяньони разъярены до исступления, Пьер четыре часа не слезал с коня, дожидаясь у ворот, а стража смеялась над ним, грозя со стен кулаками… И вновь изгнан, отогнан от ворот.

А остальные поплатились шеей. Семидесятипятилетний старик Бернардо дель Неро, молодые патриции Лоренцо Торнабуони, Джаноццо Пуччи, всегда веселый Луиджи Камби, Франческо Ридольфи… и Аминта, танцовщица Аминта, всегда верная, всегда останусь медицейской, сказала она, а Пьер бежал…

А потом от отчаяния опять поступил на французскую службу. В чем ему не помогли Карл Восьмой, синьоры Бентивольо, венецианцы и Сиена, в том должен был теперь помочь Людовик Двенадцатый. Но и это оказалось напрасной мечтой, напрасным разочарованием, напрасными воинскими муками, напрасными несчастьями. "Передай моему сыну, что он больше никогда, никогда не вернется… и погибнет не в сече, а в волнах…"

Несчастная битва на реке Гарильяно. Погиб во время бегства. Утонул. Пьер в панцире.

Так что теперь главой рода Медичи стал Джованни, но он — кардинал…

А глава Флоренции — другой Пьер, Пьер Содерини, гонфалоньер несмышленышей, по выражению Никколо Макиавелли, который посылает его после смерти управлять некрещеными младенцами. В ушах Микеланджело снова прозвучал сухой, скрипучий голос Содерини. Политика Флоренции… власть народа… никогда не забывайте, друзья, Давида, символ мужества наших граждан… как ужасно, наверно, для человека с характером Макиавелли служить под таким началом…

Пьер! Знает ли уж Сангалло об этом? И как он к этому отнесся?

Он поднял глаза, и вот — Сангалло перед ним, словно явился по его зову. С ним еще кто-то, такой же могучий, громадный и седой. Микеланджело узнал его и радостно сжал его руку. Это был Джулианов брат Антонио да Сангалло, тоже архитектор.

"Нас — целое семейство Сангалло, — говорил маэстро Джулиано, — и все строители, ни папы, ни епископы уж больше не отличают нас друг от друга, только бог отличает, столько нас, строителей Сангалло, лучших архитекторов Италии, каждый настоящий мастер, не то что осел этот Браманте…"

Они стояли перед ним вдвоем, Антонио да Сангалло первый раз видел статую и был потрясен. Он еще раз пожал Микеланджело руку.

— Я только час, как приехал из Венеции, но брат тут же повел меня смотреть твое произведение, Микеланджело, — промолвил Антонио да Сангалло, встряхивая длинной седой шевелюрой. — Это прекрасней, чем я ожидал. Мне еще ни разу не приходилось видеть такой прекрасной вещи. Больше уж никто не отважится говорить здесь об античности: ты перерос всех античных мастеров, Микеланджело…

Антонио да Сангалло был старше брата, и глаза его сразу налились слезами. Это были большие, черные, искренние глаза, полные доброты и ума. Микеланджело покраснел. Похвала была прекрасная, так как маэстро Антонио слыл великим знатоком ваяния. Лоренцо Маньифико так ценил его, что всегда отводил ему почетное место за столом, по правую руку от себя. Именно Антонио да Сангалло однажды явился к Лоренцо Маньифико и растерянно сообщил ему новость, которую брат не хотел сам сообщать брату. Любовница младшего брата Лоренцо, Джулиано Медичи, тайно родила сына, у Джулиано теперь — незаконный ребенок. А когда горячо любимый Джулиано, во время восстания Пацци, был убит, Лоренцо, по просьбе, переданной опять через Антонио, взял принца в число своих сыновей, воспитал его в память брата, как родного сына, и это был Джулио, который потом так полюбил Микеланджело, что оба мальчика вместе ходили в Санта-Мария-дель-Кармине, Джулио, за которым маэстро Антонио никогда не переставал следить, рассматривая возложенное на него когда-то поручение как свой нерушимый священный обет.

Но кардинал Джованни Медичи разъезжает теперь с обоими юношами — родным братом Джулиано и побочным, Джулио, тоже рукоположенным в сан епископа, — по Англии и Германии и, наверно, не знает еще о смерти Пьера…

По дороге к местожительству Микеланджело, занимавшего теперь каморку в больнице Сан-Онофрио, толковали все время о статуе Давида, причем говорил, главным образом, маэстро Антонио да Сангалло, а Микеланджело делился с ним подробностями, относящимися к ходу работы. Джулиано шел, нахмурившись, и молчал. Микеланджело только перед Сан-Онофрио отважился заглянуть ему в лицо. И тихо промолвил:

— Ты уже знаешь о Пьере… маэстро Джулиано?..

Сангалло кивнул головой.

— Знаю, — мрачно сказал он. — У меня теперь только одна надежда и один государь — Юлий Второй. Больше никого не осталось, только он. И я жду. Он тоже ждал. И дождусь. Гонец его еще приедет за мной. Я понимаю, что у Юлия после интронизации много хлопот, но на зиму он вернулся в Рим и справляет там рождество. И гонец его, наверно, уже в пути…

На смену рождеству пришел Новый год, 1504 год спасения, а гонца от папы все не было. Между тем Содерини созвал художников на совет: куда поставить статую Давида? Пришли все, и первый — Леонардо да Винчи. Пришли и остальные приглашенные: старый Боттичелли, добрый Филиппино Липпи, Пьер ди Козимо, Лоренцо ди Креди, даже Пьетро Перуджино оставил свою мастерскую с приторными мадоннами, которых не успевали изготовлять ученики, в то время как он ходил между ними, придавая там и сям еще сладости краске и смеясь над глупцами художниками, зря теряющими время на изучение анатомии. Пришел архитектор Мончатто, Козимо Роселли, Антонио и Джулиано да Сангалло, золотых дел мастер Сальвестро, и только сели — пришел и сел среди них последний, еще весь в дорожной пыли. Это был Франческо Граначчи.

Сначала выступил первый герольд Синьории мессер Франческо, удививший собрание предложеньем поставить статую на место Донателловой "Юдифи". Все были озадачены. Предложение это было воспринято как официальное, как требование Синьории, но многим пришло в голову — зачем их, собственно, позвали? Что за этим предложением скрывается? "Юдифь" — это была защита от Медичи. Все зло, которое постигало Медичи во Флоренции, приписывалось зловещему влиянию этой статуи, и многие давно желали ее уничтожения, но Лоренцо Маньифико никогда не позволил бы уничтожить творение Донателло, даже если оно приносит несчастье. И ее спрятали в подвал, но потом народ нашел ее, поставил на место и под ней сделали надпись: "Exemplum salutis publicae" — "Пример общественного спасения". Отрубленная голова тирана…