Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

– это место наших потенциальных и теоретически возможных действий» (с. 279). Но к этому огромному телу присоединяются и искусственные орудия, еще больше расширяющие его. «Если наши органы являются естественными инструментами, то наши инструменты тем самым являются искусственными органами. Инструмент рабочего есть продолжение его руки; инструментарий человечества, стало быть, есть продолжение его тела» (с. 336). Все развитие человечества до сих пор шло, по Бергсону, по пути наращивания материального «тела». «Душа» же не изменялась, и в конце концов это привело к огромной диспропорции, в которой коренятся причины многих (если не всех) уродливых и болезненных явлений современного мира. «…В этом непомерно выросшем теле душа осталась такой же, как была, уже слишком маленькой, чтобы его наполнить, слишком слабой, чтобы им управлять. Отсюда вакуум между ним и ею. Отсюда грозные социальные, политические, межнациональные проблемы, в которых четко проявляется этот вакуум и на которые, чтобы его заполнить, направлено сегодня столько беспорядочных и неэффективных усилий…» (с. 337). Вся беда в том, считает Бергсон, что научно-технический прогресс, давая материальное обеспечение человеческой жизни и способствуя тем самым росту «тела» человечества, не может автоматически привести к совершенствованию духовной культуры людей, без чего применение результатов научных открытий и технических достижений чревато многими неразрешимыми проблемами. Эта ситуация, над которой в XX веке размышляли М. Шелер, К. Ясперс, А. Швейцер, Э. Фромм и другие, как видим, достаточно ясно очерчена в «Двух источниках». Одним из первых в прошлом столетии Бергсон выступил с критикой «общества потребления», сформулировав, хотя и в иных терминах, проблему «иметь или быть».

Но каков же способ преодоления сложившейся диспропорции? Выход Бергсон видит в возврате к простоте, в аскетизме, отказе от искусственных потребностей: ведь, согласно закону «чередующейся одержимости», на смену исчерпавшей свое развитие тенденции рано или поздно придет другая. Бергсон отмечает, что «мистика требует механики», поскольку, чтобы думать о душе, человек должен вначале удовлетворить свои насущные потребности, а потому он сможет возвыситься над землей «только в том случае, если хорошее снаряжение обеспечит ему точку опоры» (с. 336). Но теперь, когда прежняя тенденция близка к пределу, увеличенное тело ждет прибавления души, механика требует мистики. Правда, стремясь быть реалистом, Бергсон не считал возможным и необходимым рекомендовать всему человечеству придерживаться принципов «полного аскетизма» мистиков. Но основной путь решения проблемы, с его точки зрения, – именно пропаганда аскетических идеалов, провозглашенных мистиками.

Итак, людям следовало бы вернуться к простоте, понять ее как один из самых существенных принципов жизни. Этому лучше всего мог бы способствовать «мистический гений», если бы он появился в современном мире. Но самому Бергсону это представляется сомнительным, а потому все надежды он в конечном счете возлагает на собственную философию, дающую, по его мнению, единственно возможный ключ к пониманию и изменению человеческой природы, человеческой души. Бесполезны, пишет он, усилия философии, «которая стремится постигнуть сознание, не стремясь обнаружить его в длительности» (с. 341). Еще в работе «Материя и память», напоминает Бергсон, он выдвинул предположение о независимости души от тела, что подтверждается, с его точки зрения, данными «науки о психике», изучающей телепатию, гипноз и т. д. Развитие этих исследований в сочетании с философией длительности и пропагандой мистических принципов, ориентирующих человека на вечные ценности, откроет, по Бергсону, новый, неизведанный мир – мир высшей духовности – и обеспечит человеку возможность подлинного счастья. Будущее открыто – и здесь звучит этот прежний бергсоновский лейтмотив. Поскольку тенденция к роскоши достигла своего максимума, можно полагать, что она сменится иной тенденцией, что близится время возврата к простоте. Это, правда, только предположение: мы не можем знать, куда придем, поскольку путь очерчивается в самом процессе движения. Однако, если выяснить, с какими опасностями сопряжен этот путь, то можно попытаться от них уклониться. Помочь в решении этой задачи и должна была, по мысли Бергсона, его философия.

Воспитанный в традициях классической культуры, с юности стремившийся к гармонии и мере, диктуемым требованиями здравого смысла, Бергсон увидел на примере жизни своего поколения, как меняются человеческие ориентиры и ценности и все меньше остается оснований для веры в гармоническое развитие мира. Но последние страницы «Двух источников» с подлинной силой выражают все еще не угасший оптимизм философа (здесь проявились, вероятно, не только черты его характера, но и влияние мистиков, для которых оптимизм был одной из определяющих черт мировосприятия), сохраняющуюся надежду на то, что не все потеряно, что человечество может выбрать правильный путь. Главное, считал он, – принять решение: «Человечество томится, наполовину раздавленное под тяжестью осуществленного им прогресса. Оно не осознает еще в достаточной мере, что его будущее зависит от него самого. Ему самому предстоит решить прежде всего, хочет ли оно продолжать жить. Ему самому затем следует спросить себя, хочет ли оно только жить или же, кроме того, совершить усилие, необходимое для того, чтобы и на нашей непокорной планете осуществлялась главная функция Вселенной, этой машины для создания богов» (с. 346). Так заканчиваются «Два источника морали и религии». Заключительная фраза книги порой вызывала недоумение – во-первых, из-за некоей «механистичности», совершенно не свойственной Бергсону, а во-вторых, из-за упоминания о «богах», в чем можно было усмотреть вызов христианству. Сравнение Вселенной с машиной, действительно, не очень удачно, но объяснимо: так Бергсон упоминает иногда – в чисто метафорическом значении – о «механизме», применявшемся природой и т. п. Что же касается богов, то Бергсон имеет здесь в виду го «божественное человечество», о котором он говорил выше, т. е. открытое общество, ответившее на призыв христианских мистиков[628].

Таким образом, в «Двух источниках морали и религии» изложена одна из многих социокультурных утопий XX века. Но, как всякая утопия, она ставит целый ряд вполне реальных проблем. В XX столетии вопрос о сущности и судьбе человека приобрел иную форму, чем, скажем, в философии Паскаля, на которую Бергсон во многом опирался. Мы видели, что представление о человеке как «мыслящем тростнике», песчинке, затерянной в необъятной Вселенной и сильной лишь своим разумом, сменяется образом непомерно возросшего тела и слабой души, которая нуждается в восполнении и развитии. Эта органицистская в целом метафора души и тела человечества оказывается очень сильной метафорой. Она отчетливо фиксирует те обострившиеся в XX веке проблемы, которые предстали в философии, в частности в концепции Шпенглера, как противостояние культуры, основанной на духовном начале, и технической цивилизации, в том числе связанного с ней технократического сознания.

Учение Бергсона, изложенное в «Двух источниках морали и религии», представления о закрытых обществах как локальных замкнутых цивилизациях и об открытом обществе – человеческом братстве, реализующем возможность прогресса, составили, наряду с идеями Шпенглера и