Можно и нельзя - Виктория Токарева

Директору следует нас отчитать, но ему ругаться не хочется. Он смотрит на нас, как унылая собака, и спрашивает:

— Ну что, девочки?

Вика вдруг прыскает. Ей стало что-то смешно. Я посмотрела на директора и увидела, что «молния» у него на брюках застегнута не до конца и торчит клок розовой рубахи.

Я тоже прыскаю, и мы начинаем помирать со смеху.

Директор не понимает, в чем дело, однако смех действует на него как инфекция. Он заражается смехом, ему тоже хочется смеяться, но он не имеет права. Он должен сделать нам «втык» за жалобу в жалобной книге.

— Нехорошо, девочки… — начинает директор.

И мы прямо валимся от хохота.

«Прав не тот, кто прав, а тот, кто счастлив, — думает директор. — Просто счастлив, и все».

По причине, о которой мне не хотелось бы распространяться, я решила покончить с собой.

Только не пугайтесь и не удивляйтесь. Уверяю вас, не я первая, не я последняя. У Маршака есть замечательные строчки: «Смерть пришла как дело и жизнью завладела»…

Ко мне тоже это решение пришло как дело, и я стала выбирать наиболее комфортный способ перемещения. Опыта по части самоубийства у меня не было, поэтому я обратилась к примерам художественной литературы. Эмма Бовари отравилась. Насколько я помню, у Флобера — это долго, мучительно и, учитывая состояние современной медицины, — не наверняка. Спасут, а потом напишут письмо на производство. Оказывается, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу и я не имею права покушаться на общественную собственность. Так что травиться — не подходит. Стреляться — нереально. Пистолеты полностью вышли из обихода. Это не девятнадцатый век, когда пистолеты имелись у каждого уважающего себя человека, как сейчас зажигалка или шариковая ручка.

Что остается? Вешаться — неэстетично. Бросаться из окна — страшно. А мне бы хотелось, чтобы смерть явилась незаметно, нежно взяла меня за руку и увлекла за собой, как в счастье. Как в любимые объятия после долгой разлуки. А ведь так оно и есть. Жизнь — это разлука с вечностью. Я пришла из вечности и в нее уйду. А жизнь — пауза между двумя вечностями, и это сугубо мое личное дело, какой длины будет эта пауза.

Я задала себе вопрос: «Что я больше всего люблю?»

Больше всего я люблю радоваться. Но от радости еще никто не умирал.

А еще я люблю спать. Стало быть, я должна умереть во сне.

Можно принять снотворное, но снотворное продают только по упаковке, значит, его надо собирать в течение недели. А за неделю можно передумать или переориентироваться. Причина, о которой я не хочу распространяться, не исчезнет, но может измениться мое к ней отношение.

Есть и другой способ заснуть: это замерзнуть. Как ямщик в той степи глухой. Очевидцы говорят, что вначале бывает холодно, потом тепло, потом тебя посещают блаженные сны.

Вы только не подумайте, что я шучу или разыгрываю. Мне ничуть не весело, хотя, если честно сказать, то и не грустно. Мне себя не жаль. У меня деловое настроение. У Ахмадулиной есть строчки: «Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса».

Как видите, я вся начинена строчками из современной поэзии. Некоторые стихи я знаю целиком, например: «Мне совершенно все равно, где совершенно одиноко…» Но хватит о поэзии. У меня есть дела посерьезнее.

Я пошла в ванную, стала под душ, облилась водой. Потом накинула сверху махровую простыню и вышла на балкон. На тридцатиградусный мороз.

Мне показалось, что я ступила в костер, как Жанна д’Арк. Оказывается, холод обжигает. Очень высокие и очень низкие температуры производят одинаковый эффект. Стоять было невыносимо, так же как в открытом огне, но только без дыма. До блаженных снов было далеко, да, может, это и неправда. Может, это просто художественный вымысел. Но для того чтобы проверить, надо домогаться. А чтобы домогаться, надо дотерпеть. А чтобы дотерпеть, надо настроиться. В любом деле самое главное — настроиться.

Мои волосы в мгновение сделались стеклянные, как трубки, ресницы стали белые, длинные и пушистые. Луна в черном небе висела надо мной непропеченным блином. Я уйду, а она останется. Другие будут глядеть на нее с земли, а она так же им будет врать своей многозначительностью. Город мерцал огнями окон. За каждым окном по идиоту — или по нескольку идиотов сразу.

Сбоку от меня что-то громоздко зашуршало, будто лез медведь. Может быть, это начало блаженного сна… Но ничего подобного. Все вполне реально. На мой балкон с соседнего перелез и прыгнул здоровенный мужик. Скорее всего — вор. Он грабил соседнюю квартиру, но неожиданно пришли хозяева — и ему захотелось остаться незамеченным. А может быть, это незадачливый герой-любовник. Пришел к чужой жене, и неожиданно вернулся муж. И ему было легче рисковать жизнью, чем объясняться с мужем.

А может быть, это — маньяк-убийца. Случаются и такие человеческие экземпляры. Их, как правило, отлавливает милиция, но, пока найдут, они, маньяки, кое-что успевают на своем поприще. Лично для меня появление маньяка — это подарок судьбы, ибо он сократил бы мое перемещение отсюда ТУДА, как бы поймал такси, чтобы было быстрее и удобнее. Но согласитесь: одно дело — уходить из жизни самой, а другое дело, когда тебя из нее выпихивают против твоей воли, даже на такси.

Я завизжала что было сил, хотя сил оставалось мало.

Разбойник увидел меня — босую, обледеневшую, завернутую в простыню. И офонарел. Стоял, как фонарный столб, с той же степенью деревянности и неподвижности.

— Что вы здесь делаете? — изумился он вполне интеллигентным голосом.

— А вы? — спросила я.

Мои губы не двигались, и я произносила слова, как чревовещатель.

— Я хотел бы пройти через вашу квартиру на лестницу. Это возможно?

— Идите, — разрешила я.

— А вы?

— Что я?

— Вы меня не проводите? Я не знаю ваших замков.

Видимо — не вор. Иначе бы замки его не смутили.

— Пошли, — согласилась я и ступила с балкона в свою комнату.

Свет горел. Я его не погасила перед смертью. Простыня на мне замерзла и стала будто из жести.

Разбойник шел за мной следом и, видимо, ничего не мог понять.

— Что вы там делали? — не выдержал он.

— Жарко стало, — ответила я.

— Вы йог?

— Йог, — согласилась я. Так было короче.

— А вам не холодно?

— Нет. Я привыкла.

Мы подошли к двери. Я отомкнула негнущимися пальцами замок и, перед тем как выпустить разбойника, посмотрела на него. И меня снова ожгло, как холодом. Я его узнала.

— Вы Онисимов?

— Нет. Не Онисимов. А кто это?

— Да так… Один…

Онисимов — моя Первая Любовь. Я училась в седьмом классе. Наша школа стояла против студенческого общежития, и окна нашего класса были против окна двух веселых студентов. На переменах девчонки гроздьями свисали с подоконника и выкрикивали что-то веселое и дурацкое. А студенты отвечали, сильно высунувшись из окна, — тоже что-то вполне дурацкое. И всем было весело. Один из этих двоих был Онисимов. Он так и крикнул: «Я Онисимов!» У него были светлые волосы, овальное лицо и большие руки с сильными кистями. Я их запомнила.