Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Если бы и попыталась она, это был бы вызов предкам, священному горному барану и… вызов пророчеству.

Ба. Плач по людям любви

Все живое льет слезы. Всякая тварь задается вопросом: почему они не возвращаются? Почему они мирятся с мраком и скрываются навсегда? В чем причина — в безобразии нашего мира? Или в красотах того света, в спокойствии тьмы? Может ли тот скрытый мир быть красивым? Можно ли приручить себя к дикости мрака? Что, лики пустынь отвратительны до такой степени? Сахара жестока и убога так, что все странники в силах ее покинуть навеки? А рыдание есть выражение тягости утраты по исчезнувшему путнику, или неспособности понять тайну и неудачи разобраться в истинном смысле судьбы?

Таково положение всего рода людского. Это — язык всего живого на земле.

Однако ему удалось выйти на тайну. Он не переставал порицать уединение, пока не разгадал тайну. Жестокий конец свода сосуда, неимоверные страдания в момент избавления от клетки. Освобождение таинственной птахи и его соединение со светлым первоистоком, с бескрайностью небес. В тяжелый момент реализации образа и совершения рождения. Рождение происходит только через прохождение по узкому пути проявления. Однако птаха не всегда удостаивается проникновения в райские врата — только по преодолении длительного пути пертурбаций, преобразований и превращений. Удостаивание милости через геенну возрождения. Удад успешно преодолел первую дистанцию и вошел в горного барана. Когда тот преградил ему путь у подножия горы и спросил его о превращении: «Скажи мне: ты сильно мучился? Возрождение прошло тяжело? Избавление причинило тебе боль? Расскажи мне, как ты себя ощущаешь теперь? Разве сосуд горного барана не милостивей человечьей фигуры? Разве пристанище зверя не уютней жилища человечьего? Однако… Однако, зачем это в лицо тебе я бросаю глупые толкования? Ты ведь изначально горный баран. Ты всегда был бараном. Родился и оставался им все время. Ха! Ты думаешь, я не ведаю истины?»

Он сопровождал его в пути по Сахаре. По дороге снова допытывался: «Было бы правильней, чтоб ты рассказал мне о лабиринте во тьме. Как это жерло устроено? Оно — страшное, да? Скажи мне: почему путники предпочитают оставаться там навсегда? Почему от них нет вестей оттуда? Почему они скрывают от нас условия их небытия? Почему они не позволяют нам познать ход судьбы? Почему ничего не разрешают нам узнать и усложняют тайнопись, наводят тьму на все их непонятное тут небытие? Чего они множат наше горе? Почему? Почему?!» Горный баран был удручен. Он замедлил движение. Печаль заволокла блеск его медовых глаз. Маленькая слезинка выступила на его правом глазу. Повисела на длинных ресницах и пропала в солнечном луче, как капля росы. Спутник и не заметил, как разрыдался, словно отрешенный…

Дервиш вернулся к своему допросу: «Главное, не беспокойся. Мне ведомо, что немота есть возмездие за увиденное. Я знаю, что немощь немоты есть плата того, кто обрел образ. Я знаю, ты будешь нем всю жизнь. Не бойся. Эту цену платит всякий, кто чтит небытие. Стирание памяти — удел всех живых тварей. Утрата памяти и пресечение речи. Это уловка для того, чтобы отрезать живым тварям путь к болтовне. Если бы не эта премудрость, исчезло бы чудо и Неведомое перестало бы быть таковым. Если бы не стирание, не немота и бессловесность, мы никогда бы не обнаружили тайны в Сахаре. Если бы тайна была раскрыта и познана, планета перевернулась бы, сокровенное явилось на свет, нарушилось равновесие и исчез покой. И дабы не воцарилась анархия, не улетела земля прочь на крыльях, не свалилось небо на землю, надо терпеливо сносить наказание. Терпи эту немоту, это стирание бывшего. Ты обещаешь мне терпеть расплату?»

Жало солнца полезло вверх.

Они ускорили шаг. Оба спешили. Гордые вершины со своими пепельными концами и вечной торжественностью становились все ярче и отчетливей. Дервиш, не прекращая гонку, прокричал: «В сердце моем — тайна об узком пути возрождения. Я не открою ее тебе, чтобы не осквернить. Ты не знаешь, как наш скверный язык извращает все, едва заговоришь о чем-то. Ты ничего не знаешь о банальности всех речей, о способности голоса, буквы рушить сокровенное, срывать печати, осквернять невинность тайн. Речь — преступник, разрушитель, она загрязняет и лишает невинности. Язык есть мерзость, порождение шайтана. Ты — счастливое существо, поскольку лишен дара речи. Молчание — твоя защита, а язык — безбожник и враг. Ты теперь — ангел, а я — презренный шайтан! Я завидую тебе, несмотря на то, что пытаюсь сопротивляться скверне и замолчать. Когда я не могу молчать, я бегу в горы, ко древу акации — выкладываю им, в чем дело. Однако ветер приходит, и акация обращается ко мне, отвечает горное эхо. Ветер срывает с них тайну, разносит ее повсеместно. Будь счастлив, что отрешен от греха, может, смилостивится Аллах и наделит меня тем, чем наделил тебя. В нужный час ты поймешь, в чем дело со мной, без всяких разговоров, без того, чтобы пришлось мне прибегать к разрушительной скверне».

Белки глаз горного барана удивленно блеснули, и дервиш понял что сердце его спутника преисполнилось радости.

Джим. Плач по людям риска

Он взял ее птицей. Он взял ее пением. Если бы не привязанность людей Сахары к поэзии и музыке, султану не удалось бы завладеть ее сердцем. Перед пением сахарцы были бессильны. Страсть сахарских женщин к этому святому отрешению, вот что дало ему власть над ней над ее сердцем, позволило овладеть скрытой в ее груди певчей птицей. Эта неведомая страсть, пылкая и безумная, не позволяла затухнуть его горящей головешке, проистекавшей от эфиопских корней, даже распаляла его жар, доводила до безумия. Горячность абиссинской крови усиливала ее привязанность к поэзии и… к самой любви. Скромность сдерживает норов птицы, скованной в груди коренной жительницы Сахары, однако эфиопская кровь, текущая в ее жилах, вот что сделало из нее этакий дерзкий гибрид, который превратился в предмет разговоров по всей центральной Сахаре, источник эмоционального всплеска, заставивший ее спуститься с небес султаната и своего положения эмиры, чтобы полюбить заурядного пастуха из числа вассалов, жившего в пещерах и на вершинах гор. Шейхи города Вау относили эту рискованную авантюру ко странности всего ее поведения, а знатные люди племени, которые были не в состоянии преодолеть своей давней вражды к неграм из джунглей, связывали причину с помешательством и слабоумием, которыми в принципе отличаются все рабы. Дело дошло до того, что они отвергали ее связь с Удадом и видели во всем деле отвержения Ухи предательство по отношению ко всему благородному люду и говорили так: «Однако же, чего еще можно желать от подозрительной женщины, в жилах которой течет негритянская кровь? Действительно, яблоко от яблони недалеко падает!» Они явились к султану и попытались настроить его против нее, однако он их осадил. До нее дошло, что не может побуждать ее поступать против воли во исполнение обещания, данного им султану Урагу незадолго до расставания, и он не нарушит клятвы, дабы не тешить живых в ущерб почившим. Некоторые из слуг рассказали ей, что он приказал заколоть жертвенных животных и приготовить пир для знатной к нему делегации, чтобы заставить их послушаться. Прислонился к стене и бодрствовал ночь напролет, рассказывая им всякие мудрости, по его словам, заимствованные из древней Анги, и прочие занимательные истории о власти женщины Аира и давнем ее достойном положении, пока не пришел к утверждению о преклонении их мужей перед этим загадочным существом, занимающим положение высокое наряду с богами. Он не преминул им напомнить, что почерпнул эти премудрости из наследия предков, которое забыли люди Азаггара (Азгера?), поскольку ввергли себя в противостояние с шакальим племенем Бану Ава и совершили ряд набегов на жителей джунглей. Одна образованная рабыня передала ей, что он буквально сказал следующее: «А знают ли почтенные представители знати, почему они лицезрят меня без жены? Знают ли благородные, почему не подставил я себя под бремя сего священного существа? Потому что владею я тайной, которой не знают глупцы, которые рискнули пойти на такой шаг. Я знаю, что долг повелевает мужчине, принявшему решение связать свою судьбу с женщиной, отдать ей всю душу, посвятить ей одной все существование, преклоняться перед ней, услуживать ей, опекать ее, витая вокруг нее, словно мотылек вблизи огня. Потому что эта сотворенная богиня накажет его самым суровым наказанием, если он так не будет поступать. Все его благополучие сгинет, и пожрет его пламя. Будет бедствовать и не найдет в жизни ни вкуса, ни смысла. И вот когда я не обнаружил в душе своей решимости предать ей всю свою душу, то пришел к мысли избежать этого и заняться попросту торговлей. Торговля — игра полегче, чем риск с женщиной. Ты можешь проиграть сделку в торговле, и даже несколько сделок, однако ты в силах вернуть убыток и прибыли свои умножить. А вот с женщиной утрата произойдет лишь однажды. Поверьте мне, это будет в первый и последний раз». Она тогда посмеялась над его таким рыцарством и такой проницательностью, ее, конечно, удивил такой взгляд на загадочное женское естество, ей понравилось, как он называет женщину, она поняла, почему в ее присутствии он опасается толковать все свои мнения и взгляды. Она поняла, что его приверженность конституции семейной скромности — не единственная причина тому, что избегает он рассуждений о жизни, женщине, торговле. Султан скрывал здесь тайну побольше, свой обширный опыт, которым не владела она, в принципе не ведавшая еще очень многого из его жизни.