Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

скрываться за «австрийским шпионом»? Фирма Эйтингонов торговала мехами, торговля шла через Вену, колыбель фрейдизма, австрийский шпион – обвинение бессмысленное, если не допустить, что обвиняемый мог быть связан с той же торговлей, но взять его за нарушение закона значило бы закрыть торговлю, а кому-то, предположим, хотелось, вместо писателя, заняться нелегальным экспортом мехов. Этим допущением, всего лишь допущением, хочу подчеркнуть нелитератур-ность подоплеки репрессий, постигших автора «Конармии», что было вообще, мне кажется, присуще преследованиям писателей.

«Консерватор кричит [либерализму] “Остановись!”»

Уильям Бакли.

Если у Эдит патронами были консерваторы новообращенные, из прежних левых, то Питер опирался на исконных, таких, как председатель фонда Олина Уильям Саймон (профессура его бойкотировала), Ричард Чейни (его освистали студенты) или англичанин Морис Каулинг (на его курс записался всего один студент).

С Уильямом Бакли, трубадуром умеренного или, вернее, уклончивого консерватизма, был у меня краткий разговор после его публичной лекции в Адельфи. Рассказал ему, не называя имени, как наш видный поэт-диссидент, человек левых убеждений, высланный из Советского Союза, осмотревшись в Америке, совершил переход слева направо и мне советовал сделать то же самое, говорил: «Читай Бакли!». В «Национальном обозрении», которое основал Бакли, мой друг прочел, чего не хотели сказать о себе либералы, они, как обычно, говорили правду обо всех, кроме самих себя.

Ректор-консерватор либерального Адельфи взял меня на работу, дал мне стипендию Фонда Олина, а затем назначил заместителем директора Программы обязательного обучения (гуманитарные курсы, которые был должен прослушать каждый студент). Политически я консерватором не был (не мое дело встревать в чужую политику), но консерватизма культурного придерживался. Питеру я сочувствовал, зная по «Вопросам литературы», каково оказаться в окружении несоюзников. Чем дальше, тем больше, изо дня в день, многое в нынешней Америке напоминало нами пережитое во время распада. Выражал я готовность на эту тему высказаться – нет, не надо, кушайте сами. Не отказывали, будто не слышали, предлагая высказываться о чем угодно, только не о том, о чём хотелось бы сказать. Если бы меня все-таки спросили, то сказал бы прежде всего о двух вещах: люди на работе, занимая место, не работают и никто ни за что не отвечает. Похоже? Исторические процессы не знают границ, происходящее в каждой стране – варианты, с местными особенностями, происходящего в мире.

С Питером (ректор Адельфи настаивал на том, чтобы его так называли) я отводил душу. Питер, выслушивая меня, приговаривал: «Дело идет ко всем чертям!» Ректор относился ко мне с особой благожелательностью, прошел слух, что я в фаворе у власти, и ко мне обращались с просьбами замолвить словечко. Питер говорил: «Держитесь меня», и (как пел Высоцкий) я держался, не принимал участия в кампании против него, а он восстановил против себя почти целиком преподавательский состав. В этой борьбе Эдит действовала на стороне Питера[264]. Его враги Эдит недолюбливали, но прекрасно относились ко мне, и я старался брать пример с другого стипендиата, крайнего английского консерватора, историка Мориса Каулинга. Морис сочувствовал Питеру, однако во внутреннюю войну не ввязывался.

Война была гражданская, попавшая на первые страницы «Нью-Йорк Таймс». Питер войну проиграл и пал, причем с позором. Человек незаурядный, невероятно начитанный (читал даже роман «Мать»!), доктор Диамандопулос говорил, как писал, выстраивая сложнейшие синтаксические конструкции, которым должное отдавала моя жена, находившая ошибки у Черчилля. Но, кажется, она одна и восторгалась ученым оратором. Ректор раздражал абсолютное большинство, кто бы его ни слушал, студенты или преподаватели, те и другие вместе. «Поразительно дело, – сказал мне редактор журнала не консервативного, но и не либерального, режущего правду матку, не взирая на лица (и теряющего подписчиков), – куда Питера ни назначали, человек выдающийся, он всюду кончает скандалом».

Доктор Диамандопулос задался донкихотской целью остановить мельницы, которыми вращал ветер, поднявшийся в шестидесятые годы и продолжавший дуть что есть силы, ветер разболтанности и попустительства. Если судить по студентам, они не знали и не хотели знать, что такое учиться[265]. «А у меня, – возразила преподавательница, с которой мы соседствовали кабинетами, – есть одна прекрасная студентка». Именно! У меня тоже был один образцовый отличник, но одна ласточка весны, как известно, не делает. Преодолеть разгильдяйство трех поколений (бабушки и дедушки наших студентов вышли из хиппи) способно лишь время, которое и по сию пору не поворачивает. А Питер решил, говоря языком наездников, «ломануть», вертануть разом.

С падением и уходом Питера стипендия Олина кончилась, моя служебная должность тоже была упразднена, но против меня ничего не имели, я стал адьюнктом-почасовиком, пока не перешел на постоянную должность в Колледж Нассау. Там консерваторы и не появлялись. Даже когда на территории колледжа одного преподавателя взяли на мушку и ограбили, против предложения учредить в колледже полицейский надзор поднялись все как один человек, вторя Франклину: «Нельзя ради личной безопасности жертвовать свободой!».

У меня из кабинета пропал том энциклопедии Брокгауза и Евфрона, которую мне отдали в Адельфи за ненадобностью – там не было Славянского Отделения, хотя училось немало моих соотечественников. Учились соотечественники и в Нассау, вот, вероятно, и утащили том 54-й «Россия». Кто-то из них подрабатывал в колледже уборщиком и получал ключ к любым дверям. Подал я в Охранное отделение рапорт о пропаже. Охранники хорошо ко мне относились не из почтения ко мне, а из уважения к моему американскому автомобилю: у большинства – японские «Тойоты» и «Хонды», а у меня старый «Форд», который я приобрел из сентиментальных соображений, потому что отец перевел книгу Эптона Синклера «Автомобильный король. История фордовской Америки». Машину я бросал, где придется, и спешил на занятия, и меня не штрафовали за парковку в неустановленном месте. После занятий раздавался телефонный звонок: «Профессор, будьте добры, передвиньте ваш Форд». А тут подал рапорт о пропаже, и ни привета, ни ответа. Искать преступника среди студентов – всё равно что покушаться на свободу личности! И пришлось приобретать стереотипное переиздание тома.

Сэм и его окружение

«…Вырос в Бруклине, окончил Бруклинский Колледж, работал в Латинской Америке для различных изданий, был армейским корреспондентом, редактором новостей, редактором в ООН».

Из некролога Сэма Чавкина в «Нью-Йорк Таймс», 30-го июля, 1994 г.

Сэм, чьи убеждения оказались проверены во времена маккартизма, скульптор Лорка Морено и мы с женой оказались соседями в Переделкино перед заходом социалистического солнца. Лорка осуществляла «скамейную дипломатию». Сэм наблюдал перестройку и приходил в отчаянье. Опытный политический журналист, автор книги о промывании мозгов[266] и о перевороте в Чили, он ясно видел и хорошо понимал происходящее