Емельян Пугачев. Книга 3 - Вячеслав Шишков

И вот, ранней весной 1774 года, когда Пугачёв еще был под Оренбургом, Барышников с Митричем едут из Смоленской губернии в Москву и Питер по своим делам.

Было всему свету ведомо, что в восточной стороне России происходят небывалые волненья черни, но Барышников этой «заварухи» ни мало не боялся.

Смоленская губерния от народного пожарища очень далеко, в Смоленской губернии, в его имениях, тишь да гладь, да божья благодать.

Дорогой путники повидали много — и смешного, и печального. Так в одном из сел, где проживала в своем поместьи родственница покойного фельдмаршала Апраксина, Барышников остановился передохнуть у местного священника. Отец Лука поведал:

— Барыня наша, бог ей судья, зело бесчеловечна… Хотя она и вдова, а невзирая на почтенный возраст, с голоштанными соседями помещиками в любовь играет… Ну, да бог с тобой, играй, да людишек-то своих, мужиков-то, не тирань… А она что… Она, изволите ли видёть, плешивая. И своего дворового парикмахера, парня Вавилу Постного, дабы тот не разгласил её тайны про безволосое состояние свое, держит несчастного в клетке без выпуску вот уж седьмой год. Седьмой год!.. Вы только подумайте, дражайший Иван Сидорыч, каково живому человеку-то, Вавиле-то? За чьи провинности несчастный страждет? И вступиться некому. Я обличать ее, прямо говорю, страшусь: она и меня-то на цепь посадит, как собаку. Родители-то парня извелись все, их-то, бедных, вчуже жалко… И плетьми-то их били, и каторгой генеральша грозила им. Да не токмо их, ни единого человека нет из её крепостных, кои не претерпели бы от нее, распутницы. И в такое-то лихолетье, когда Пугачёв гуляет по России с шайкой сорванцов… Да дождется она, голубушка, дождется. Вот бы вам, Иван Сидорыч, припугнуть ее, вы все-таки человек не нам чета, с вельможами знаетесь.

— И не подумаю, — буркнул Барышников, с аппетитом кушая грешневые блины со сметаной. — Кровь портить из-за всякого пентюха Вавилы, в том шибкой корысти нет…

Митрич только головой тряхнул и сердито прикрякнул. Он тут же попросил у своего хозяина в долг три рубля, разыскал родителей Вавилы и, когда Барышников лег соснуть часок-другой, вернулся назад в чувствах расстроенных, с глазами красными, заплаканными. Как сел в угол, так и просидел не подымаясь, пока не проснулся хозяин.

— Ну, едем, Митрич!

И они двинулись дальше. Да, да… Невеселая была для Митрича дорога, слов нет, невеселая…

Но вот в некоем барском селе путникам повстречалась и «смешнятинка».

Тройка повстречалась. Да не какая-нибудь лошадиная, в бубенцах да побрякушках, в корню гнедой мерин, по бокам пристяжки, — нет, повстречалась им тройка. Человечья? Вот забавно-то, ей-богу — право… чего-чего только не насмотришься в дороге.

— Здравствуйте, барышня… хе-хе-хе… — приподнял Барышников бобровую шапку. — Куда это изволите правиться?

— Тпрруу! — прозвенел девичий голосок, и тройка остановилась. — А так… просто… катаюсь, хи-хи-хи… На прогул еду.

— Харраши лошадки, хе-хе-хе, ах, харраши! — протянул Барышников, косясь лукавым глазом на остановившуюся тройку.

— Да ведь нас барышня, дай ей бог женишка хорошего, дюже бережет, ха-ха-ха, — ответили с хохотом здоровецкие, как на подбор, лошадки. — Сладким овсецом кормит, канфетками.

— Я их канфетками кормлю, хи-хи-хи… Папенька ругаются, а маменька ничего супротив не говорит…

— Хе-хе-хе, приятно, приятно… А кто же, дозвольте узнать, ваш папенька, с кем имею честь?

— А папенька мой секунд-майор в отставке Павел Терентьич Невзгодин.

Они будут очень рады, ежели вы завернете к нам на перепутье…

— Премного вами довольны за ласковость, мы люди не гордые, завернем, — проговорил Барышников, снова приподымая шапку. Он оглядывал миловзорную, «субтильного» вида барышню в темно-зеленом душегрее с белым воротником и белой из горностая шапочке. Она сидела в ажурных, но крепких маленьких санках, держа в руках изящный кнутик для устращиванья и вожжи из тонких атласных лент. Её лошадки были пять рослых молодых девушек — одна другой краше — в нагольных опрятных полушубках. Они не стояли на месте, били в снег каблуками, как копытами, встряхивались, звякали бубенцами, звонкими визгливыми голосами изображали подобие ржанья: «иго-го-го-го!» Барышню такая игра занимала.

— Ну, лошадушки! — подняв кнутик, тряхнула барышня вожжами, и шутейная тройка взяла на полный ход — только снег полетел во все стороны.

— Вот добро, — улыбчиво глядя вслед тройке, протянул Барышников и приказал ямщику завернуть на барский двор.

— Кошке игрушки, а мышкам-то слезки, — оттопырив губы, недовольным голосом отозвался Митрич.

— А чего ж такое: ей утеха, а девкам канфетки.

— А ты запрягись с сынком своим Иваном Иванычем да вези-ка меня, я тебе щиколаду дам со сладкими пампушками…

Иван Сидорыч сердито поджал губы и отвернулся от лакея.

Павел Терентьич Невзгодин был помещик хозяйственный, но не практичный. Он имел больше тысячи десятин лесных угодий, у него действовал пильный завод, мельница, крупорушка, устроенные на быстрой, довольно многоводной речке, а также самое доходное предприятие — винокуренный завод.

Пили в столовой чай, закусывали. Восседал за столом и Митрич в своих медалях. В двух золоченых клетках канарейки пели. Помещик — невысок и тучен, с двойным подбородком, бабьим лицом и тонким голосом. Когда изрядно было выпито хмельного, завязались деловые разговоры.

— Раз вы, почтеннейший Павел Терентьич, нуждаетесь в оборотных капиталах, я советовал бы вам все ваши предприятия продать…

— Что вы, что вы! — тяжело шевельнулся в кресле помещик. — В случае крайности я, тововна, в банке землю заложу, малую толику леса на сруб продам, а, тововна, выкручусь как ни то…

— Дело ваше… А я бы купил у вас все чохом, и лес, и заводы, ежели не за дорого уступите… Не пахотную землю с мужиками, а токмо лес и заводы. Что вы тут, в такой глуши, живете… Да и барское ли дело заниматься коммерцией… На то есть люди промышленные, им и книги в руки, они к черному труду привыкли. А при вашем благородстве в Москве вам жить, вот и детишки у вас на возрасте, и дочка красавица невеста… Там и женишка доброго сыщете. Да и супруге вашей одна скука здесь, какой же здесь вкус к жизни. А в Москве — все знать. Да одни трезвоны московских храмов чего стоят, музыка, небесная прямо музыка.

— Ох, господи, помилуй, хорошо в Москве, дивно хорошо, — сонливым голосом сказал охмелевший Митрич. — Советую-с, советую-с… А взять Питер!.. Прямо ума рехнешься… А здесь — пень на колоду брешет, не жизнь, а треклятая пагуба… Ей-богу-с…

Хозяин выразительно переглянулся с красивой черноокой хозяйкой, разливавшей чай. Переняв их взоры, наблюдательный Барышников не без удовольствия подумал: «Кажись, клюнуло…» За общим столом завтракала и возвратившаяся с катанья Варечка. А два маленьких барчонка помещались за соседним детским столом и тихо переговаривались по-французски с гувернанткой. И когда большие завели разговор про Москву и Питер, дети вдруг замолкли и навострили уши.