Город в конце времен - Грег Бир

Загадочное создание медленно обходит его кругом, отчужденно разглядывая, затем удаляется. Наверное, юноша в чем-то ему не подходит.

На Джебрасси надеты лишь вещи, в которых он покинул Кальпу. Под босыми ногами лед. Кругом страшный холод. Хуже того, он чувствует, что начинает терять в весе. Появляется головокружение и тошнота. Будем надеяться, что всю эту мизансцену не смахнет прочь как пушинку.

А с другой стороны, почему бы и нет? Очевидно, последние правила — сфальсифицированные, подделанные и, наконец, отданные на поношенье, — забыты окончательно.

Джек едва удерживает раскалившийся камень. Он ни за что не выпустит его, пусть даже пальцы превратятся в головешки. Джинни поступает точно так же, в этом он уверен — однако как насчет Даниэля?

Синие вены вдруг прорезают лед, стремительно змеятся под поверхностью.

Два пути — вот уже некоторое время остается лишь два пути, по крайней мере с того момента, когда он, катя на полном автопилоте, увидел уховертку возле доков.

Да, но Джек не знает, каким является данный путь.

Вновь работает на автопилоте.

Смотрит чужими глазами.

Пялится на чужие, босые — голые — ноги, и видит, как удаляется один из котофеев, подрагивая высоко задранным хвостом.

— Коски, — говорит он, едва шевеля онемевшими губами.

Тиадба почти ничего не чувствует. Она не видит своих товарищей — те находятся на самом краю зрения, словно черный ворох брошенных тряпок: не живы, не мертвы — и даже не в состоянии сна.

Смерть была бы для них милостью.

Женское присутствие накрывает плащом всех и вся. Постой-ка… их две. Тиадба ощущает обеих…

Одна ледяная и устрашающая, рыдает в темноте, ищет своих потерянных детей лишь затем, чтобы уничтожить их, — ее окружает вертящаяся тюрьма, которая скорее подвластна ощущениям, нежели зрению.

А вторая — древняя, заполненная потенциалом.

Одна из них вырвется из тюрьмы, вторая останется.

Кругом снуют какие-то животные — обнюхивают ее обнаженные ноги, задевают руки — затем удаляются. Они ищут что-то малое и слабое.

— Коски, — произносит она, затем пробует еще раз. — Кошки.

Джинни настолько увлечена вторым уровнем зрения и ощущений — потерянной Тиадбой, — что не чувствует касания до самого последнего мгновения: слишком поздно.

Уитлоу подкрался к девушке, которая опустилась на колени, будто переводя дух. Она не шевелится, не слышит, скорее всего, ничего и не видит.

Восторг — извращенный и влажный — сияет на его бледной, морщинистой физиономии. Последние шаги он не делает, а ковыляет. Повсюду Моль — триумфально сверкающий серый туман.

— Для нашей Бледноликой Госпожи, — безапелляционно заявляет Уитлоу, одной рукой вздымая девушку кверху. — Последняя доставка. Миг величайшей победы.

С этим Главк полностью согласен.

Из последних сил он выставляет перед собой сжатые кулаки и включается в игру — вне правил. Главк тянет единственную стальную струну сквозь вращающиеся сферы. Кряхтя и стеная — стон родовых мук, смерти и забвения в небытии, победы, поражения и бесконечной боли, — коренастый гном (он же птицелов, друг картежников и любителей азарта, охотник за детьми) инвертирует Уитлоу, наизнанку выворачивает не просто его сердце, но сами внутренности: ливер и голье, кровь и требуху.

Сквозь сырое, красное облако доносится тонкий визг Моли — Уитлоу всегда был его опорой и корнями. Серый туман рассыпается, и Главк выбрасывает руку, удерживая девушку от падения.

Он вытянул себе столько судьбы, насколько хватило таланта: кара и игра, наказание и состязание. Он только что совершил величайшее деяние в своей жизни, и почти самое последнее — почти.

Судьба, чью нить он схватил и вытянул, была доброй — но не к нему. Это он знал с самого начала. Главк кладет девушку на лед — она по-прежнему безучастна, по-прежнему смотрит чужими глазами.

— Не за что… — бормочет он непонятно в чей адрес, затем крестится — старая привычка — и встает на колени.

Мстители приближаются. Главк толстой, уродливой рукой бережно отодвигает тело девушки подальше.

На него обрушивается лавина кошек. Он их первая добыча. «И поделом, — думает он. — Один птичий ужас знакомится с другим». Главк сворачивается в клубок, как отчаявшийся ребенок, и, собрав остатки воли, силится не внести свою ноту в общий визг. На лед брызгает кровь. Серая волна откатывается еще до того, как с ним покончено, однако темнота успевает опуститься, боль цепенеет и стягивается в одну-единственную, дрожащую прядь.

Что-то еще умрет.

Кошки отыскали себе другую добычу. Поважнее.

Тифону не ведомо ни время, ни пространство. Он бездумно существует в сгущенной бесформенности размером меньше самой ничтожной точки. По большей части его можно описать — подобно тому, как можно описать муз или Брахму, — лишь отрицаниями: он не представляет собой то, не представляет собой это…

Давайте все же попробуем упростить ситуацию и воспользуемся человеческими словами, обозначающими мотивы, виды деятельности и эмоции, которые ведомы людям, — так гораздо проще донести смысл, пусть даже переврав его по ходу дела.

Итак, когда Тифон впервые заметил существование нашего дряхлеющего космоса, он почувствовал вакансию — и шанс. Старый космос обладал малым набором защитных свойств. Его многочисленные наблюдатели были рассеяны по обширнейшей и истонченной геометрии, что поизносилась за долгие, декадентские эры. Подобно упавшему в лесу дереву-исполину, медленно истекающему живицей и волей, сердцевина космоса начала крошиться.

Тифон был юн — по меркам вещей, которые не знают времени, — и неопытен. Даже самые крошечные, самые бесформенные претенденты на власть обязаны доказать свои качества. Это и был его шанс — пустить корни, словно семечко, упавшее в трещину гниющего, питательного кряжа-подвоя. Он бы вознесся над умирающим мирозданием, разросшись до благородного великолепия.

До Божественности.

Он не ожидал никакого сопротивления. В этом-то и состоял его просчет. Он не знал, как задействовать, обратить в свою пользу конфронтацию и дерзкое неповиновение: навыки, необходимые любому богу. Заряд творения — свобода нестесненной воли — порождает любовь.

Но только не для Тифона. Всякий раз, когда он сталкивался с вещами, которые хоть в чем-то не шли с ним в ногу, противились, он кончал с ними — с превеликим страхом и ненавистью.

А затем нашел это занимательным.