Инквизитор. И аз воздам - Надежда Попова

Назвать это допросом можно было с большим трудом: бывший сослужитель и впрямь неплохо усвоил полученные в академии знания, и все те ухищрения, что обыкновенно работали без сбоев, Курт применять даже не пытался – это было попросту бессмысленно. Новую тактику приходилось вырабатывать на ходу, подстраиваясь под сиюминутное настроение арестованного и большую часть сил тратя на то, чтобы это настроение уловить. Внешне Ульмер вел себя всегда одинаково – насмешливо, снисходительно, подчеркнуто спокойно, и даже понимание того, что это всего лишь игра, делу помогало слабо. Неудержимого желания выговориться, на которое обыкновенно удавалось надавить в большинстве случаев, у бывшего инквизитора не было; свое желание посмотреть на реакцию Курта в ответ на некоторые раскрытые секреты Ульмер удовлетворил еще в тот день, когда сидел связанным на полу рабочей комнаты Райзе, и потому все попытки его разговорить сводил к беспредметным дискуссиям и абстрактным рассуждениям.

Одной из лазеек, через которую удавалось пробраться внутрь выстроенной Ульмером защитной стены, было его любопытство. К исходу второго допроса стало ясно, что бывший сослужитель не солгал: ему и впрямь хотелось если не увидеть, то хотя бы просто узнать, чем закончится встреча Каспара с его давним противником, и ради этого он был готов на многое – лишь бы дотянуть до того момента, когда этот вопрос решится. Казалось, даже предстоящая казнь его не слишком пугала, воспринимаясь как своеобразная плата за удовлетворение любопытства и как давно ожидаемый, логичный и бессомненный финал; однако третий допрос заставил заподозрить, а четвертый уверил окончательно в том, что это и впрямь казалось. Ульмер втайне надеялся выжить.

Его подчеркнуто нахальная, равнодушно-насмешливая манера держать себя осталась неизменной, откровенность в ответах никуда не делась, однако сперва незаметно, а после и все более очевидно сменилась тональность. Мельхиор все чаще упоминался как союзник, а не покровитель, Каспар – как необязательный и временный партнер в незначительных планах, любая связь действий самого Ульмера с идеями того и другого – случайной и некрепкой, а его таланты все более настойчиво характеризовались как природные, врожденные умения, не связанные ни с чем запретным.

Отчасти, как понял Курт, это было правдой: единственной стоящей информацией, полученной от бывшего инквизитора, была чуть приоткрытая завеса тайны над той организацией, к которой принадлежал человек, названный Ульмером «магом-погодником». Точнее сказать, сплоченной единой организации как раз и не существовало: было несколько семей, давно и тихо живущих в стороне от всех перипетий, – они не горели желанием вливаться в дружную толпу заговорщиков, но и принимать сторону Конгрегации не желали тоже, а потому существовали тихо, ни во что не вмешиваясь. Ульмер назвал их «нейтралами»[121], хотя сами себя они не именовали никак, словно пытаясь подчеркнуть этим попытку держаться поодаль от любого выбора вовсе. Таланты их имели и впрямь природное происхождение, наработанные умения не выходили за рамки дозволенного (в первую очередь – здравым смыслом, то есть – за рамки безопасного). Применялись оные умения также по большей части для совершенно бытовых нужд, а то и просто развлечения ради, также не выходящего за пределы общественно и лично безопасного. Разумеется, исключения бывали, каковым и стал Петер Ульмер, происходящий из одной из таких семей.

Талантливым мальчиком заинтересовался друг семьи – немного странный старикан, любитель порассуждать о вечности, древности и власти, но в целом безобидный. Мальчика старикан заинтересовал тоже, вот только с родителями он предпочел не откровенничать о причинах своих симпатий и о том, что сумел в нем разглядеть и почувствовать. Осознать, насколько это важно, маленький Петер тогда еще в полной мере не мог, но интуиция подсказывала, что с майстером Мельхиором лучше беседовать как можно чаще, а с родней – как можно меньше. Что случилось впоследствии – Ульмер, по его словам, помнил плохо, слишком давно это было; то ли родители, в конце концов, почувствовали неладное и решили избавиться от недостойного отпрыска, то ли Мельхиор решил присвоить парня, не особенно интересуясь их мнением… Ульмер не помнил, Мельхиор не рассказывал, а бывший сослуживец не спрашивал. Это его не интересовало: его интересовали открывшиеся возможности.

Связь с семейством или ему подобными Ульмер не поддерживал, об их местонахождении или способах связи представления не имел, а потому в поисках хотя бы одного представителя этого расколотого сообщества помочь не мог ничем. Однако ведь в распоряжении Конгрегации уже оказался такой представитель, которого, в случае его отказа от наработанных под руководством Мельхиора умений, можно в каком-то смысле изучить…

Бывший служитель Конгрегации, как становилось все более очевидным, явно рассчитывал этим служителем остаться – пусть, быть может, и в качестве expertus’а или предмета исследований, пожизненно содержащегося в запертой келье.

Разубеждать его Курт не стал, напротив – несколькими брошенными вскользь намеками дал понять, что подобное развитие событий совсем не исключено в случае готовности к сотрудничеству и полной откровенности. Особенной пользы это, впрочем, не принесло: все то, что Ульмер мог рассказать, он уже рассказал, и все, что он еще мог предложить, – это собственные размышления об истоках знаний Каспара и Мельхиора да философствования о природе вещей. К исходу третьего дня, после краткого совещания с новым обер-инквизитором о целесообразности и безопасности доставки арестованного вышестоящему начальству для изучения, решение было принято.

Вечером Курт отпер дверь камеры, где содержался Ульмер, и, не входя, остановился на пороге. Бывший сослужитель дремал, сидя у стены, к которой был прикован короткой цепью; от звука открывшейся двери он вздрогнул, открыв глаза, и воззрился на Курта с ожиданием – последняя беседа имела место час назад, и сейчас он явно гадал, что могло заставить допросчика вернуться, какие новости он услышит, какие вопросы будут заданы… Курт молча сделал шаг вперед, подняв заряженный арбалет, до того мгновения не видный Ульмеру за створкой двери, и нажал на спуск. С расстояния в несколько шагов стрела пробила череп насквозь и шарахнула в стену, выбросив в холодный подвальный воздух брызги окровавленного камня; несколько мгновений тело еще оставалось сидеть, а потом медленно завалилось набок, глухо скрипнув наконечником по стене и оставив на ней широкую светлую царапину. Курт подошел к бывшему сослуживцу, на миг задержав взгляд на его лице, уперся подошвой в голову и выдернул стрелу.

Тело предателя, опозорившего дело Конгрегации, было сожжено уже на всеобщем обозрении, со всей доступной в сложившейся ситуации торжественностью и с соответствующими наставлениями.

В Бамберге Курт задержался лишь для того, чтобы составить краткое послание Бруно, в коем в двух словах изложил произошедшее и сообщил о своем решении направиться все же не в Магдебург, а в Гельвецию, и впрямь стоящую на пороге войны…

– Это же война, – повторила Нессель, расценив его долгое молчание по-своему. – Все равно слухи идут…