Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Лао Цзинь… — Сердце Цзиньтуна бешено колотилось. — Как она поживает?

Матушка озадаченно глянула на смутившегося сына левым глазом — им она ещё могла видеть — и притворно вздохнула:

— Её нынче на сто ли в округе знают как королеву утиля. Машину имеет, пятьдесят работников у неё ежедневно переплавляют отбросы пластика и резины. Денег хватает, только вот муженёк никуда не годный, да и молва про неё недобрая идёт… Но маме приходится иногда к ней обращаться, хочешь не хочешь. Человек она славный, приветливый… — Тут матушка хмыкнула. — Уже за пятьдесят, а вот подишь ты — сына родила…

Цзиньтун рывком сел, словно от пощёчины. Ему будто открылся алый лик милосердного правителя небесного. «Стало быть, предчувствие не обмануло», — удовлетворённо подумал он и ясно ощутил, что Лао Цзинь, вздымая свою единственную и неповторимую грудь, стремительно приближается к хижине, а нагая Лун Цинпин со своим наждаком и ржавыми грудями в безмерном разочаровании удаляется.

— Мама, — застенчиво, но очень откровенно проговорил он, — не могла бы ты на время выйти, когда она придёт?

Матушка сначала оторопела, но тут же ответила без обиняков:

— Ты только что заставил отступить демона смерти, так что мама сделает всё как скажешь! Уже ухожу.

Не находя себе места от волнения, он лёг и тут же погрузился в живой аромат. Аромат исходил не из окружающего мира, а из глубин памяти, и становился всё сильнее. Цзиньтун закрыл глаза и ясно представил пополневшее, но такое же гладкое лицо Лао Цзинь, тот же, что и прежде, влажный взгляд игриво бегающих чёрных глаз. Этакий демон, способный овладеть любым мужчиной, двигалась она быстро, так и хотелось сравнить её с кометой. Под цветастой рубашкой волновалась грудь, на которой время почти не оставило следов. Выступающий тёмно-красный сосок подпрыгивал и тёрся о ткань, из него, как из маленькой лейки, текли струйки голубовато-белого молока, отчего на рубашке проступило пятно размером с блюдце. Постепенно аромат, порождённый его воображением, и настоящий аромат груди Лао Цзинь соединились, как бабочки хвостами, и в конце концов слились. Открыв глаза, он увидел у кана Лао Цзинь, именно такую, какой он её представлял.

— Братишка, — растроганно говорила она, склоняясь к нему с полными слёз, чёрными, как голыши, глазами и взяв его иссохшую руку. — Что с тобой, братик мой милый?

От женского тепла и нежности сердце у него растаяло. Вытянув шею как новорождённый, ещё не открывший глаза щенок, он уткнулся воспалёнными губами ей в грудь. Она без колебаний задрала рубашку, и на лицо ему свесилась полная молока, золотистая, как дыня-хами, грудь. Рот искал сосок, а сосок искал рот. Когда он, дрожа, ухватил грудь, а Лао Цзинь, дрожа, сунула сосок ему в рот, обоих обожгло, словно кипятком, и они застонали, как одержимые. Тоненькие, но мощные струйки ударили в гортань и, соединившись в горле в сладостный и горячий поток, потекли в желудок, который уже изверг из себя всё, даже желудочный сок. А она в это время почувствовала, что вместе с молоком безостановочно утекает накопленная за долгие годы болезненная увлечённость этим когда-то красивым, как фарфоровая куколка, мальчиком.

Высосав грудь досуха, он, как ребёнок, погрузился в сон с соском во рту. Она нежно погладила его по лицу и осторожно вытащила сосок. Он подвигал губами, и бледное лицо его стало розоветь. Лао Цзинь увидела в дверях Шангуань Лу, которая печально смотрела на неё. На лице этой много повидавшей на своём веку женщины отразилось не осуждение или зависть, а глубокий укор самой себе и бесконечная благодарность. Лао Цзинь убрала грудь под рубашку и твёрдо заявила:

— Почтенная тётушка, я сама этого желала. Я мечтала об этом всю жизнь, — должно быть, мы с ним были вместе в прошлой жизни.

— Раз такое дело, сестра, благодарить не буду.

Лао Цзинь вытащила рулон купюр:

— Давеча обсчиталась я, тётушка. Эти ваши бутылки стоят дороже.

— Боюсь, сестра, брат Фан не обрадуется, когда прознаёт.

— Этому, кроме как вино хлестать, больше ничего не надобно. Нынче много дел, почтенная, приходить смогу только раз в день. Если не появлюсь, дайте ему жидкой кашки.

От кормёжки Одногрудой Цзинь Цзиньтун быстро поправлялся. Он, как змея, сбрасывал старую кожу, и вместо неё появлялась новая, нежная. Два месяца он держался лишь на её молоке. И хотя нередко пустой живот начинал бурлить, стоило подумать о грубой пище, как в глазах темнело и всё внутри скручивала жуткая боль. Лицо матушки, начавшее было светлеть после того, как он вырвался из лап смерти, снова приобрело напряжённое выражение. Каждое утро он стоял за домом перед стеной пустых бутылок, которые могли насвистывать на все лады, и как ребёнок, ждущий мать, или как влюблённый юноша, можно сказать в горестном ожидании, беспокойно всматривался в пустынную тропинку, что вела со стороны быстро растущего города.

Однажды он прождал от рассвета до сумерек, но Лао Цзинь так и не появилась. Ноги онемели, перед глазами плыли круги, и он сел, прислонившись спиной к бутылкам. Сложенные горлышками на север, они под тихим ветерком пели свою печальную песнь. Душу охватило отчаяние.

Опершись на посох, на него с презрением взирала матушка. Она и печалилась из-за обрушившихся на него невзгод, и гневалась на его неспособность преодолеть их. Какое-то время она безмолвно смотрела на него, а потом, постукивая посохом, вернулась в дом.

На следующее утро Цзиньтун отыскал серп, взял корзину и направился к канаве. За завтраком он проглотил пару разваренных бататов, вытаращив глаза, будто с него сдирали кожу. Живот пучило, в горле стояла кислятина. Он еле сдерживал рвоту, пока не почувствовал запах мяты. На память пришло, что её принимают в закупочном пункте кооператива. Конечно, собирать мяту он отправился не только, чтобы заработать хоть немного денег, но и чтобы избавиться от пагубной привязанности к груди Лао Цзинь и её молоку.

Заросли мяты у канавы тянулись до самой воды. Свежий аромат бодрил, значительно улучшилось зрение. Стараясь дышать глубже, чтобы наполнить лёгкие, он принялся работать серпом. За пятнадцать лет в лагере косить он научился, и вскоре за ним уже тянулась полоса скошенных стеблей с маленькими волосками и выступившим белым соком.

Продвигаясь по склону, он наткнулся на углубление величиной с плошку. От неожиданности сначала испугался, но потом понял, что это кроличья нора, и обрадовался. Вот было бы здорово поймать кролика и хоть как-то скрасить жизнь матушки! Когда он засунул туда длинную ручку серпа и повертел, внутри кто-то зашевелился. «Ага, не пустая». Сжав серп, он стал ждать. Кролик тихонько высунулся, показав обросшую длинной шерстью морду. Цзиньтун взмахнул серпом, но кролик тут же спрятался, и удар пришёлся в пустоту. Он дождался, когда кролик высунулся снова и, почувствовав, что конец серпа глубоко вошёл в голову животного, резко потянул. И вот трепещущий кролик лежит перед ним. Остриё серпа вонзилось глубоко в глазницу, и по сверкающему лезвию тонкой ниточкой стекает кровь. Чуть виднеется глаз, круглый, как стеклянный шарик. Цзиньтуна вдруг пронизало холодом. Отбросив серп, он выбрался из канавы и стал озираться, словно попавший в беду ребёнок.