Сонька. Конец легенды - Виктор Мережко

Фадеев и Конюшев дружно встали, поклонились девушке.

— До возможных встреч, сударыня, — произнес Фадеев.

— Лучше не надо, — Миха взяла конверт и бандероль, усмехнулась мужчинам и покинула кабинет.

Пролетка неслась по городу. Михелина, соскучившаяся по свободе, любовалась зеленью, бульварами, людьми, домами.

Перечитала решение об освобождении, подписанное самим государем, повертела в руках бандероль, стала осторожно распечатывать ее.

Вначале осыпался сургуч, потом было много оберточной бумаги, и наконец Миха извлекла совсем небольшой позолоченный сундучок, перевязанный ленточкой. К нему была приложена записка:

«ВАМ ОН ПРИНАДЛЕЖИТ ПО ПРАВУ. ВСЕГДА ВАШИ АНДРЕЙ, АНАСТАСИЯ».

Девушка открыла сундучок, увидела сверкнувший всеми гранями черный бриллиант. Достала его, поднесла к губам, осторожно поцеловала.

Молоденькая сестричка проводила Михелину в самый конец длинного сводчатого коридора, перед палатой спросила:

— Может, мне все-таки войти вместе с вами?.. Она буйная.

— Нет, благодарю, — покрутила та головой. — Я сама.

Миха осторожно тронула дверь, та с легким скрипом поддалась, и девушка вошла в палату.

Вдоль обшарпанных стен стояли две койки. Одна была незанятая, на второй лицом к стенке лежала женщина в сером больничном халате.

Михелина сделала пару шагов, положила на стул конверт и бандероль, негромко позвала:

— Мама…

Больная не шевельнулась.

— Мамочка… Соня… Это я, Миха.

Женщина медленно приподняла голову будто прислушиваясь, но лица не повернула.

Дочка присела на койку, взяла ее за плечи, развернула на себя.

— Мамочка… Посмотри, это я, Миха…

В женщине почти невозможно было узнать Соньку. Голова белая, кожа на лице ссохшаяся и шелушащаяся, рот провалившийся.

— Сонечка, ты узнаешь меня?

В безумных глазах промелькнула искорка сознания, женщина чуть подалась вперед, как бы изучая пришедшую.

— Мама, я пришла… Я заберу тебя отсюда. Ты слышишь меня?

И вдруг Сонька почти неразборчиво произнесла:

— Миха… Доченька…

— Я, Соня… Я!.. Ты узнала?

— Миха, — мать дотянулась до ее лица исхудавшими руками, коснулась глаз. — Моя дочь…

— Твоя, мамочка… Я пришла и больше не оставлю тебя.

Сонька обхватила ее за плечи, прижалась, спина ее зашлась в судорогах от плача.

Михелина не отпускала ее, не вытирала слезы на щеках, молчала и все крепче обнимала худую старую женщину.

Наконец Сонька успокоилась, отпустила дочку, подняла глаза.

— Миха…

— Да, Миха.

— Одна?

— Одна, мамочка. Меня освободили.

— А Табба?

— Ее здесь нет. Но скоро мы ее увидим.

— Она приедет?

— Ее привезут. И мы увидим.

Михелина достала из разорванной бандероли сундучок, вынула из него черный бриллиант.

— Узнаешь?

Воровка долго смотрела на камень, стараясь вспомнить, неуверенно вымолвила:

— «Черный могол»?

— Да, «Черный могол». Он теперь наш.

— Нельзя, — покрутила головой мать. — Он нехороший.

— Нехороший для тех, кто владеет им не по праву. А мы с тобой, Соня, по праву.

Арестантов, которых надлежало отправлять на Сахалин, во избежание чрезмерного интереса горожан грузили поздней ночью.

Однако об отправке каторжан одесситы узнали довольно легко, и на Карантинном молу к началу погрузки собралось не менее пары сотен человек — и мужчин, и женщин.

Ночь была густая и звездная. Ближние пароходы своими огнями освещали территорию погрузки, и разглядеть лица арестантов было вполне возможно.

Полицейские плотно оцепили место прохода на пароход, следя за тем, чтобы никто из горожан не смог прорвать цепь.

Михелина и Сонька стояли в толпе, вместе со всеми ждали арестантов. Дочка крепко держала мать за руку, опасаясь ее неожиданной реакции.

Наконец издали послышался дробный треск колес по булыжнику, ржание лошадей, резкие команды конвоиров, частый топот ног.

И тут из темноты вынырнули первые каторжане, подгоняемые верховыми конвоирами.

Все было почти так, как когда-то при отправке Соньки: быстрый, спотыкающийся бег, кнуты конвоиров, окрики, мат, растерянные, испуганные лица, несколько повозок с арестантами в наручниках и кандалах.

— Бегом, твари!..

— Не останавливаться!

— Куда, сука, прешь?

— Бегом, мрази, бегом!

Толпа заволновалась, двинулась вперед, полицейские изо всех сил старались сдерживать их, кого-то уже били плеткой, кто-то кричал и плакал.

Михелина и Сонька старались увидеть Таббу. Вот промелькнуло лицо следователя Гришина, закованного по рукам и ногам… Вот еще какие-то лица, мужские и женские.

И вдруг — Табба.

Она бежала, стараясь не споткнуться, не упасть, ни на кого не глядя.

— Табба! — закричала Миха.

Сонька задрожала, попыталась вырваться из рук дочки, продвинуться ближе к бегущим.

И увидела. Из ее горла вырвался отчаянный, хриплый вопль:

— Табба!.. Доченька!

Та не слышала.

— Табба!..

— Мы здесь, Табба! — закричала Миха. — Посмотри на нас! Я с мамой!

От неожиданного крика Бессмертная подняла голову, повернула ее в сторону кричащих и, казалось, на миг узнала их.

Подняла руку, прокричала что-то в ответ и исчезла в общей, бегущей на пароход массе.

Михелина вытаскивала Соньку из плотной беснующейся толпы, та упиралась, отбивалась, стараясь броситься туда, где была ее старшая дочь.

…Уходили из Одессы они той же ночью.

Неожиданно начался мелкий колючий дождь, под ногами быстро развезло грязь, и стало трудно идти.

Город остался далеко позади. Сонька и Михелина тащились по узкой грунтовой дороге, спотыкаясь и скользя в колдобинах, путаясь в жухлой колючей траве.

Кроме котомки за плечами Михи, ничего из имущества у них не было.

Дождь усиливался.

Дочка обнимала мать, поддерживала, когда та уставала и останавливалась передохнуть.

Затем они вновь собирались с силами и тащились дальше, уходя в пространство, растворяясь в нем.

И вот их почти совсем не стало видно: лишь две точки на краешке серого горизонта. Дождь принялся хлестать с особенной силой, словно стремился смыть следы, оставшиеся на размокшей дороге после ушедших в неизвестность женщин.