Трагедия Цусимы - Владимир Семенов

«22 октября. — Тоска. Ничего и ниоткуда. Уныло шумит осенний ветер; блеклые листья кружатся в воздухе и бьются о бумажные стены; нелепо мотаются полуобнаженные деревья; пруд — мусорный, грязный… не пруд, а лужа… рыбы попрятались в глубину… А на душе так скверно… Кабы тоже спрятаться куда-нибудь… да поглубже! с головой спрятаться!..»

«23 октября. — В 8 ч. утра +6 градусов R. Руки мерзнут. Вернулся из Токио мичман, князь Г., которого снаряжали туда на разведку. Рассказывает такие анекдоты, что не решаешься верить. Почему-то (пути Божий неисповедимы) председателем комиссии для приема военнопленных назначили бравого генерала Данилова, прямо с позиции, откуда он грозил врагу. Генерал осведомился: что ему делать в Японии? Ответили: французский посланник вас научит, а вы первым делом выберите себе шесть штаб-офицеров в качестве членов комиссии, адъютанта, письмоводителя и штат писарей. Сказано — сделано. Сели на «Богатырь» и поехали. На всякий случай начальство зачислило в комиссию и командира «Богатыря», но он оказался бойкотированным, так как был склонен «миндальничать» и прямо надоел разговорами о том, что и как «принято» в международных сношениях. По прибытии в Нагасаки его там и оставили (под благовидным предлогом), а сами проследовали в Токио. В Токио — новое затруднение: и сам генерал, и его адъютант, и члены комиссии знали на иностранных языках только «комнатные и закусочные слова», и когда японцы пытались вступить с ними в сношения на французском или английском диалекте, то они категорически утверждали, что «по-японски» не понимают… Даже для переписки с французским посланником пришлось нанять… японца-переводчика!.. За завтраком во французской миссии, на который попал наш мичман, он оказался в роли драгомана и даже не мог не слышать, как генерал подбадривал своего адъютанта, приказывая ему не упускать случая и «через своего» выспросить все, что нужно… Armand писал адмиралу, что ожидает прибытия комиссии, председатель которой будет снабжен необходимыми инструкциями и полномочиями, а этот председатель спрашивает его же, «где и сколько пленных? как их будут эвакуировать? сообщите мне инструкции…» В результате японцы взяли инициативу на себя, а бравому генералу приходилось стараться только об одном: как бы суметь выполнить их предписания… При «безъязычии» и это не всегда удавалось…

О, милая Родина! узнаю тебя из моего печального далека. Неужто нельзя было найти одного генерала и десяток штаб-офицеров, говорящих на иностранных языках? Ведь сколько их было в действующей армии! Кому нужен был этот водевиль? Какая путаница, какая растерянность, какое отсутствие не только организации, но даже способности к организации! А ведь какой-то большой военный (не помню кто) сказал: «Организация есть мать победы».

От злости ложусь спать в 7-м часу вечера.

Черта с два! Немного проспишь при 4 градусов R! Проснулся от холода и пошел пить чай к адмиралу…»

«24 октября. — В 8 ч. утра +2 градуса R! Руки — как крюки (по пословице). Едва царапаю эти строки. Прошелся по храму. Картины вроде: «Французы после отступления из Москвы» или «Русские на Шипке». Скорчившись, завернувшись в одеяла, прикрывшись, чем можно, жмутся к хибачам (жаровни с горящими угольями).

Сегодня был Вирен. Почему-то — моя симпатия, хотя в Артуре он энергично настаивал, что, перебравшись со своими пушками на берег, мы принесем наибольшую пользу делу. Вспоминая бой при Шантунге (28 июля 1904 г.), я теперь, пожалуй, готов с ним согласиться… Разве настоящие моряки могли бы так проморгать выигранное сражение из-за того, что убит начальник эскадры, что флагманский броненосец вышел из строя?.. А если нет моряков, то разве можно надеяться на успешные действия в море?..

Адмирал, уже получивший «довольно хладное» разрешение Данилова идти во Владивосток на «Воронеже», — пригласил с собой Вирена. Тот, конечно, обрадовался, так как тоже вовсе не склонен быть в течение двух месяцев мишенью для кодаков и перьев досужих корреспондентов.

Полночь. — Холод собачий. В целях отопления сжег на сковороде целую бутылку спирта. Безуспешно».

«25 октября. — Проснулся в 7-м часу утра. Температура + 1,2 градуса R».

«26 октября. — Завел себе гигантский «хибач» (жаровню). Греет. Но насморк неистовый, и голова тяжелая. Какой-нибудь уголь, а все дает угар».

«27 октября. — Сегодня перепились вестовые и устроили скандал, завершившийся дракой. Действовать на них можно только словом убеждения, которое немногого стоит в их глазах, а японцы… они словно подчеркивают, что спиртные напитки «одинаково дозволены к употреблению всем живущим в храме, и если гг. офицеры…»

28 октября — пропускаю.

«29 октября. — Получено официальное уведомление, что в понедельник 31 октября (13 ноября) нас освобождают. Приезжал капитан «Воронежа» (старый знакомый), доложил адмиралу, что ждет его прибытия».

«30 октября. — Последний день в плену. Суета, сборы. Много народа приходило к адмиралу пожелать доброго пути. Были депутации от кают-компаний разных кораблей… «За совесть» или «за страх»? Дай Бог, чтобы первое.

Дорогая Родина! Тебе — привет!.. Как много пережито, передумано… Надо ли повторять?.. Ну, не смогли, даже не сумели… Что ж?.. Разве не хотели?., разве побоялись?., не пошли?.. А если только не сумели, то разве не заплатили за то своей кровью?.. Прими нас, чудом спасенных от верной гибели, и верь, что Тебе принадлежит каждое биение этого случайно не остановившегося сердца!.. Ведь это не я! не моя воля! — сама судьба сберегла меня, не дала мне погибнуть, как я мечтал… Не зря же?.. Для чего? Для службы Тебе! Нет у меня никакой другой мысли, никакого другого желания… Клятву, страшную клятву даю: Тебе — весь остаток моей жизни, все силы, всю кровь… Тебе — все!..

Во французской книжонке (для железнодорожного чтения) случайно наткнулся на фразу: «Mon Dieu! si je ne suis bon a rien, que je meurs!» — Вот справедливое желание, которого нельзя бы не уважить, если высшая справедливость вообще существует!.. А вот я — уцелел!.. В то время, как в башнях, в боевой рубке люди валились, как мухи, я, бродивший по палубе и мостикам, оставался невредимым… Три раза уничтожались те пожарные партии, которые работали под моим руководством, а меня — только ранило… Попался в плен — могли судить, казнить, как беглого с «Дианы» — сошло с рук… Неужели зря?.. Все — случай?..»

«31 октября. — Пришлось встать на заре. «Заря освобождения». И какая холодная! Все собрано и уложено. Поезд пойдет в 9 ч. 38 мин. утра.

Окамэ приходил прощаться и пожелать всякого благополучия. Затем еще раз прощался на станции, где собрались все начальствующие лица, до старшего бонзы и православного священника включительно. Поезд тронулся. По знаку генерала все японцы замахали фуражками и закричали: «ура!» Слава Богу! — кончилось! В Осака «исполнили приятный долг пожелать счастливого пути» начальник дивизии, генерал Ибараки, со штабом. — Мимо! Мимо! — В Кобэ, на станции, усмотрели генерала Данилова с его адъютантом (в чине капитана — фамилии не помню) и командира «Воронежа», явно руководившего действиями наших воителей, которые в японской толпе чувствовали себя как в лесу.

Не могу не отметить, что, как выяснилось, только вмешательство командира избавило нас от весьма неприятной процедуры. Генерал, всецело отдавшийся инициативе японцев, у которых «все так удивительно расписано», собирался «принимать» адмирала с его штабом так же, как нижних чинов, т. е. на пристани «счетом», при посадке на шлюпку, на глазах любопытной толпы. Командир «Воронежа» не без труда убедил его, что парад такого рода и неуместен, и даже не нужен, так как японцы вовсе на нем не настаивают…