Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

Адрес для ответа: Санкт-Петербург, Гагаринская ул. соб. дом».

Тамара дочитала письмо. На балконе так тихо, словно никого здесь нет. Все сидят неподвижно и молчат.

Шарафутдинов сунулся было накрывать на стол к чаю, но сразу уловил, что он некстати, и исчез, даже не топая, – наверное, на цыпочках. (Мы с Леней уже не раз замечали, какой Шарафут чуткий и деликатный!)

– Яков Ефимович, – вдруг прерывает молчание Иван Константинович, – есть у тебя какие-нибудь мысли по поводу этого письма?

– Милый вы мой Иван Константинович… – начинает папа, глядя на старика с такой нежностью, что я впервые понимаю, как сильно любит папа своего старого друга. – Какие могут у меня быть мысли по поводу этого письма? Я ведь не урожденный Хованский. Не берусь я с такой графской легкостью и непринужденностью решать судьбы людей. Ведь тут судьба и Тамары, и Лени, и ваша – да, да, и ваша, Иван Константинович! Думаю я, что тут имеют слово – даже первое слово! – сами, так сказать, заинтересованные лица, Тамара и Леня…

– Вот и мне тоже хочется услышать, что они об этом думают! – подхватывает папину мысль Иван Константинович. – Птушечка, не секрет это: что именно тетка тебе в своем письме написала?

– Это уже не первое письмо… – угрюмо говорит вдруг Леня. – Второе. Первое было недели две назад.

– Разве? – говорит Иван Константинович каким-то неестественным, «нарочным» голосом. – Что же ты нам об этих письмах ничего не сказала?

– Да так как-то… не пришлось к слову, – отвечает Тамара почти таким же «нарочным» голосом. И, доставая из кармана два письма в таких же умопомрачительно сиреневых конвертах, Тамара равнодушно добавляет: – Тетушка пишет мне… Ну, в общем, то же, что и вам: про Смольный институт, про дачу в Павловске. Ну, еще и про то, – Тамара слегка понижает голос, – что она хочет вывозить меня на балы…

– Ну, и что же ты думаешь обо всем этом? – продолжает Иван Константинович все тем же странно-деревянным голосом.

Совершенно неожиданно Тамара плачет. И как плачет! Слезы бегут по ее лицу дождиком. Она всхлипывает, даже попискивает, жалобно, как малый ребенок.

– Дедушка, миленький, дорогой! Вы же знаете, дедушка, как я… как я вас люблю! Ну просто очень, очень, очень… Дедушка, вы мой самый дорогой!..

До этой минуты я, признаюсь, сидела в страхе. А вдруг, думала я, Тамара обрадуется предложению тетки? Ведь графский дом. Смольный институт. Блестящее общество. Графиня Уварова. Дача в Павловске. Поедем за границу! Все это – я же знаю – Тамара обожает, считает высшим счастьем жизни… Я боялась, что Тамара кинется, как голодная, на эти приманки и уедет от Ивана Константиновича. Мне самой было бы не так уж грустно расстаться с Тамарой – хоть на всю жизнь! Но просто невыносимо думать, что Тамара может забыть, как Иван Константинович привез к себе ее и Леню, незнакомых детей, как любил их! Но этот страх оказался напрасным: Тамара любит Ивана Константиновича, она его ни на кого не променяет!

Тамара все плачет: «Дедушка, дорогой мой!» Она прижимается к нему, словно боится, как бы он не послушался этой тетки и не отправил их – Тамару и Леню – в Питер!

А Иван Константинович – ох, и недогадливый! – не понимает этого. Обнимая Тамару, гладя ее растрепавшиеся волосы, он вдруг берет ее за подбородок, поднимает к себе ее лицо и, глядя прямо в красивые плачущие глаза, спрашивает тихо и печально:

– Значит, уедешь? Да?

Ну какой непонятливый! Разве он не видит, как она плачет, как она обнимает его: «Дедушка, дорогой! Ужас, как я вас люблю!» Ведь совершенно ясно: она любит его, она не променяет его ни на какую тетку!

Но тут Тамара начинает бормотать сквозь слезы что-то совсем неожиданное:

– Дедушка, ведь она правду пишет. Конечно, в Петербурге и институт другой, и общество другое! И балы, дедушка!.. И потом, ведь я вправду скоро буду совсем большая, а за кого мне здесь выйти замуж? За Андрея-мороженщика? Вы же сами понимаете это, дедушка, правда?

– Понимаю, птиченька, понимаю… – кивает Иван Константинович.

– И вы не сердитесь на меня, дедушка, правда?

– Не сержусь, птуша.

– И горевать не будете, когда я уеду?

– Постараюсь, птуша, постараюсь… – И Иван Константинович беспомощно озирается на нас.

– Нет, вы мне обещайте, что не будете горевать!

Иван Константинович, ссутулившись в своем кресле, как-то осунулся, словно постарел на глазах.

А Тамара, быстро успокоившись, уже весело щебечет:

– Я думаю, дедушка, надо ехать поскорее! Чтоб пожить нам с Леней летнее время на даче в Павловске.

Но тут Леня вскакивает так порывисто, как взвивающаяся в воздух ракета.

– «Нам с Леней»! Почему это такое «нам с Леней»? И почему никто не спрашивает у меня, чего я хочу?

Иван Константинович резко поворачивается к Лене:

– А разве ты… разве ты не хочешь уехать в Питер?

– А почему мне этого хотеть? – почти кричит Леня. – Тетушка эта… Она к нам два раза приезжала… Она бабушку нашу не любила! Я сам слышал, она говорила, что дедушка бабушку «осчастливил»! Тетка эта за четыре года в первый раз о нас и вспомнила. И знаете отчего? Пусть Тамара вам расскажет. Тетка ей об этом написала.

– Леня, – строго одергивает его Тамара, – перестань!

– Не перестану! Тетка ей пишет: она там спиритизмом занимается, столы вертит. И вдруг явился дух нашего дедушки Хованского и сказал ей: «Евдокия! Сестра! Спаси моих внуков!»

Леня говорит замогильным голосом, и, как ни взволнованны все, я замечаю, что у папы шевелятся усы и дрожит подбородок: ему смешно.

– И мне к этой тетке ехать? – кипятится Леня. – Нужно мне ее «привилегированное дворянское учебное заведение»! И балы мне нужны! «Ах, тетушка, выдайте меня замуж, пожалуйста! За кого мне здесь выйти замуж? За Юзефу? За бубличницу Хану?..»

Никогда я Леню таким не видала. У него злые глаза, он зло кривляется. А папа-то мой, папа! Чем сильнее Леня «хамит», тем ласковее смотрит на него папа.

Вдруг Леня обрывает сам себя на полуслове:

– Конечно, дедушка… Если вы сами не хотите, чтобы я жил с вами. Ну, тогда…

Иван Константинович охватил Леню за плечи, притянул к себе, смотрит на него сияющими глазами.

– Дурак! – говорит он нежно, любовно. – Я не хочу, чтобы ты жил у меня? Дур-р-рак!..

И тут, когда все взволнованы, растроганы, из дома отчетливо доносится голос попугая Сингапура, обрадовавшегося знакомому слову:

– Ду-у-ур-рак! Дур-р-рак! Дур-р-рак!

Это разряжает общую взволнованность. Сразу становится шумно. Все громко разговаривают. Папа, простившись, уезжает в госпиталь. Мама обсуждает с Тамарой предстоящие перед отъездом хлопоты.

– Я думаю, Елена Семеновна, мне уже ничего не надо здесь ни шить, ни заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице…