Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Дж. Эванс

Те евреи, которые продолжали работать, находились в атмосфере постоянного и нарастающего подозрения и враждебности. Эти декреты вызвали волну доносов, мотивированных личными и политическими причинами, и многие адвокаты, гражданские и государственные служащие были вынуждены начать проверять свою родословную и даже отправляться на медицинское освидетельствование в попытке определить свою расовую принадлежность. Министры и главы департаментов гражданских служб в подавляющем числе были категорически против присутствия евреев в своих организациях. Консерваторы вроде Герберта фон Бисмарка, статс-секретаря в Министерстве внутренних дел Пруссии, были горячими сторонниками антиеврейских мер, как и их нацистские коллеги. Меры по ограничению гражданских прав евреев в конечном счете были частью партийной программы консерваторов, а потом и националистов с начала 1890-х гг. Гитлер внимательно относился к мнению таких людей о том, что антисемитская политика не должна заходить слишком далеко, например наложив вето на предложение от 7 апреля запретить практиковать еврейским врачам и попытавшись гарантировать, чтобы чистки не имели негативных эффектов для бизнеса и экономики. Однако факт оставался фактом — в отношении политики исключения в то время националистические коллеги полностью поддерживали Гитлера[1018].

И куда направляло государство, следовали и другие институты. Главной целью всего процесса координации на всех уровнях было исключение евреев из недавно нацифицированных учреждений, начиная от Немецкой боксерской ассоциации, которая исключила еврейских боксеров 4 апреля 1933 г., и заканчивая Немецким гимнастическим союзом, который стал арийским 24 мая. Муниципалитеты начали запрещать евреям пользоваться общественными сооружениями, такими как, например, стадионы[1019]. В небольшом северном городке Нортхайме, где в 1931 г. вообще не было занимавшихся частной практикой евреев, бойкот 1 апреля 1933 г. оказался бессмысленным, продолжался несколько часов и совершенно не повлиял на некоторые компании. Здесь, как и во многих других сообществах, местное еврейское население в целом принималось за своих, а нацистский антисемитизм рассматривался как абстрактная риторика без конкретного приложения к евреям, которых все хорошо знали. Теперь бойкот внезапно показал реальность ситуации во всех слоях общества. Доход местного еврейского врача в Нортхейме стал падать, когда пациенты начали оставлять его, а местные общественные организации, среди которых был не только стрелковый клуб, но и клуб ветеранов, стали исключать еврейских членов, часто за «непосещаемость», и местные евреи скоро стали неохотно участвовать в общественной жизни города, а многие вышли из состава подобных организаций до того, как их попросили уйти. На прежних социал-демократов, которые напоказ продолжали ходить в еврейские магазины, нашлись местные штурмовики, которые покупали там товары в кредит и отказывались оплачивать свои счета. К концу лета 1933 г. в атмосфере постоянной антисемитской пропаганды политических лидеров рейха на всех уровнях, от газет до радио, евреи Нортхейма были полностью исключены из социальной жизни города. То, что произошло в Нортхейме, происходило в Германии повсюду[1020].

Некоторые евреи считали, что волна антисемитизма должна вскоре спасть, придумывали рациональные объяснения этому или изо всех сил старались игнорировать ее. Однако многие находились в состоянии шока и отчаяния. Уровень политического насилия до 30 января 1933 г. был крайне высок, а то, что теперь оно было санкционировано правительством и откровенно направлено на немецких евреев, создавало ситуацию, совершенно новую для очень многих людей. В результате евреи начали эмигрировать из Германии, чего и добивались нацисты. Только в 1933 г. из страны уехало тридцать семь тысяч человек. Численность еврейского населения Германии упала с 525 000 в январе до менее чем 500 000 к концу июня, и это было только уменьшение количества граждан, которые были официально зарегистрированы как принадлежавшие к еврейской вере. В последующие годы страну покинуло еще больше евреев. Однако многие решили остаться, особенно люди старшего поколения[1021]. Для них найти работу за рубежом было крайне сложно, если вообще возможно, особенно учитывая то, что большинство стран до сих пор испытывало тяжелые последствия депрессии. Они предпочли испытать свою судьбу в стране, которую всегда считали своим домом. Другие лелеяли надежду, что все образуется, когда нацистский режим утихомирится. Молодая энергия штурмовиков, разумеется, будет укрощена, а перегибы национал-социалистической революции вскоре исчезнут.

Одним еврейским гражданином, который не питал никаких иллюзий, был Виктор Клемперер. Он уже писал в своем дневнике о «правом терроре» до выборов 5 марта, когда тот был относительно невелик по сравнению с тем, что наступило потом. Он понял, что не может согласиться со своими друзьями, которые высказывались в поддержку националистов и одобряли запрет коммунистической партии. Клемперера угнетала их неспособность осознать «истинную природу власти» в правительстве Гитлера. Довыборный террор, писал он в марте, был всего лишь «легкой прелюдией». Насилие и пропаганда напоминали ему о революции 1918 г., только в этот раз под знаменем со свастикой. Он уже прикидывал, сколько ему оставалось пробыть на своей должности в университете. Неделю спустя он писал: «Поражение 1918 г. печалит меня не так сильно, как текущая ситуация. Меня абсолютно шокирует, как день за днем открытое насилие, нарушение законности, самая чудовищная ложь и варварский склад мышления находят выражение в законах совершенно без всякой маскировки». Как он с отчаянием отмечал 30 марта, за два дня до бойкота, атмосфера была

Как и многие консервативно настроенные евреи, Клемперер, разделявший большинство убеждений националистов, кроме антисемитизма, в первую очередь настаивал на немецкой самоидентичности. Его лояльности предстояло пройти жестокую проверку в следующие месяцы и годы.

Как он писал 20 марта 1933 г., правительство Гитлера не собиралось спасать Германию, оно, скорее, быстро вело ее к катастрофе. «Помимо этого, — добавлял он, — я считаю, что оно никогда не сможет смыть тот позор, которым себя покрыло». Он писал об увольнениях его еврейских друзей и знакомых, происходивших одно за другим. Он чувствовал себя виноватым, когда закон от 7 апреля позволил ему сохранить свою работу, потому что он сражался на фронте в 1914–18 гг. Эгоизм, беспомощность и трусость людей вводили его в отчаяние еще больше, чем открытый антисемитизм и оскорбительные антиеврейские плакаты студентов в его университете. Его жена была больна и страдала от нервных расстройств, он беспокоился о своем сердце. Продолжать его заставляла необходимость покупки и подготовки участка земли в Дёльтчене, на окраине Дрездена, где он собирался построить новый дом для себя и своей жены, чтобы заниматься академическими исследованиями. Это и неискоренимое человеческое сострадание, и интеллектуальное любопытство. В июне он уже начал составлять свой личный словарь нацистской терминологии. Первой записью от 30 июня 1933 г. стало «предварительное заключение»[1022].