Романески - Ален Роб-Грийе

номер еще один Анри Робен (быть может, такой же мнимый, как и я), причем снял он номер 201, то есть тот, что расположен как раз над моим номером.

Как только я расставляю все по своим местам, мне тотчас начинает казаться, что кое-что в подобной хронологии просто невозможно. И действительно, я ведь четко и ясно осознаю, что не покидал моих апартаментов после эпизода с Мари-Анж. Но вот какого именно эпизода? И сколько времени он продолжался? Возможно ли, чтобы пухленькая нимфетка провела в моих когтях весь день после полудня, потом всю ночь, а может быть, еще и утро? Который же на самом деле час? И что сегодня за день недели? Что стало с этой добычей из сна-мечты после того, как она бесследно исчезла? Во всяком случае, открытие того факта, что у меня есть двойник, должно быть, произошло до встречи с немцем и до последовавшей за этой встречей сделки купли-продажи маленькой рабыни-приманки. Однако я прекрасно помню, я совершенно точно помню, что, когда старая уродливая негритянка протянула мне фотографии на пляже, я сразу распознал на одной из них самого себя и еще тогда задался вопросом, когда же это меня могли сфотографировать. Если бы я еще прежде знал, что в этих краях обретается некий тип, похожий на меня как две капли воды, я тогда бы, разумеется, счел более правдоподобным и очевидным, что на фотографии запечатлен именно тот человек (а не я), так как я тогда только-только прибыл в Герополис.

В ящичке моего ночного столика я без труда нахожу две цветные фотографии, отпечатанные на глянцевой бумаге, размером с обычную почтовую открытку, и вот тут-то я с изумлением и обнаруживаю то, что ускользнуло от моего внимания во время, так сказать, их „поспешного приобретения“, когда я был смущен и растерян. Сейчас же мое открытие настолько ошеломляет меня, что я смотрю на фотографии завороженным взглядом и буквально цепенею от того, что я запечатлен на одной и той же фотографии не один раз, а дважды, как говорится, в двух экземплярах. Действительно, меня легко можно узнать в человеке, сидящем спиной к объективу на моем привычном месте и наблюдающем за пляжем поверх страниц наполовину раскрытой, в форме буквы V, газеты. Но при первом же взгляде на фотографию тотчас замечаешь еще одного „меня“, чуть дальше среди столиков, повернутого к объективу в три четверти, как бы идущего с пляжа справа, то есть со стороны кафе „Рудольф“, где я только что принял решение не дожидаться долее Б., опоздавшего на встречу более чем на два часа, хотя о пунктуальности сего высокопоставленного и чрезвычайно важного лица ходят легенды.

Я не успеваю сосредоточиться и предаться размышлениям над этой загадкой, внезапное вторжение которой в мою жизнь потрясает меня и приводит в расстройство все мои мысли и все данные, какими располагает мой рассудок, так как я почти тотчас леденею от ужаса при взгляде на вторую фотографию, показавшуюся мне в тот достопамятный день совершенно безобидной, фотографию, приобретенную мною с единственной целью скрыть мое волнение, порожденное видом первой фотографии, от пристального, испытующего взгляда Ван де Реевеса, внезапно замолчавшего и, несомненно, ожидавшего, какова будет моя реакция при таком испытании. Теперь я с первого же взгляда узнаю снятую крупным планом женскую туфельку с очень высоким каблуком-шпилькой, с союзкой, усыпанной синими металлическими блестками, туфельку, у которой внутри, на светлой коже подкладки, виднеются пятна крови, так как именно этот кадр (тот же предмет, в том же положении, то есть лежащий на боку, тот же узкий ремешок с расстегнутой пряжкой, та же наводка на резкость, тот же мелкий песок, забрызганный ярко-алыми капельками) был воспроизведен в черно-белом варианте и при большом увеличении на развороте „Глоб“, где обычно печатаются материалы о преступлениях на сексуальной почве, которую держал развернутой перед глазами мой двойник в тот момент, когда я его увидел, так сказать, во плоти, застывшего, словно бы завороженного, зачарованного этой иллюстрацией, если только газета не служила ему своеобразным алиби, позволяющим под защитой этой „ширмы“, опущенной чуть ниже уровня, удобного для чтения, наблюдать тайком за пляжем, за полуголыми купальщицами и за пестрой толпой так называемых туристов, состоявшей в основном из весьма подозрительных, темных личностей.

В этот миг в ушах у меня раздаются сочные, звучные переливы насмешливого, даже чуть издевательского чувственного смеха избранницы по имени Марианик, того смеха, которым она заливалась на пляже после того, как совершала высокий и мощный кошачий прыжок и удачно посылала мяч одной из своих сообщниц, и отзвуки этого смеха повергают меня в неизъяснимый ужас. Я инстинктивно поднимаю руку к основанию шеи с левой стороны, но не осмеливаюсь коснуться даже кончиками пальцев той чувствительной зоны, где только что, сию минуту у меня вновь возникло мимолетное ощущение воображаемой боли, ускользающей, словно рыбка в сине-зеленых морских глубинах, где играют, постоянно подрагивая и перемещаясь, блики и отсветы. Так и не доведя дело до конца, то есть так и не коснувшись шеи, я отдернул руку (ведь за мной наблюдают); я прибегаю к хитрой уловке и нахожу себе временное убежище, снова погрузившись в чтение самой статьи, хотя уже и знаю ее наизусть.

Прилагательные, употребленные здесь анонимным автором, как обычно, относятся к разряду прилагательных с ярко выраженным садо-эротическим значением. Если эта рубрика нашей общенациональной ежедневной газеты и пользуется таким успехом у читателей, то лишь потому, что ведут ее настоящие специалисты своего дела, а не журналисты, пригодные вроде бы для любой работы и берущиеся за любую работу, но на самом деле не годные ни на что, как это практикуется в других изданиях так называемой „большой прессы“, то есть в крупных газетах. Но в данный момент меня беспокоит, что журналист, кажется, намекает, и порой намекает весьма прозрачно, на некоторые детали интимного свойства, о которых никто в принципе не должен был бы знать (вернее, они могут быть известны только маньяку, остающемуся до сих пор неуловимым), детали, о которых судебные следователи из специальной бригады, во всяком случае, не упоминают публично. Уж не известно ли автору статьи об этом деле гораздо больше и не замешан ли в нем он сам? Или, быть может, статья является своего рода „пробным шаром“, запущенным по просьбе полиции для того, чтобы спровоцировать преступника и заставить его сделать ошибку, которая выдаст его с головой? Разумеется, граф Анри не даст увлечь себя с пути благоразумия столь грубыми, прямолинейными уловками!

Незаметно для окружающих подняв глаза, так,