По ту сторону добра и зла - Фридрих Вильгельм Ницше

из этого «Библию», «Книгу в себе», есть, быть может, величайшая смелость и самый большой «грех против духа», какой только имеет на своей совести литературная Европа.

53

Откуда нынче атеизм? — «Отец» в Боге основательно опровергнут; равным образом «Судья» и «Воздаятель». Опровергнута и его «свободная воля»: он не слышит, а если бы и слышал, всё равно не сумел бы помочь. Самое скверное то, что он, по-видимому, не способен толком объясниться: не помутился ли он? Вот что, из многих разговоров, расспрашивая и прислушиваясь, обнаружил я в качестве причин упадка европейского теизма; мне кажется, что, хотя религиозный инстинкт мощно пошёл в рост, — он как раз с глубоким недоверием отвергает удовлетворение, сулимое ему теизмом.

54

Что же делает, в сущности, вся новейшая философия? Со времён Декарта — и именно больше в пику ему, нежели основываясь на его примере, — все философы под видом критики понятий «субъект» и «предикат» покушаются на старое понятие «душа», — это значит: покушаются на основную предпосылку христианского учения. Новейшая философия, как теоретико-познавательный скепсис, скрытно или явно антихристианская, хотя, если говорить для более тонкого слуха, она отнюдь не антирелигиозна. Прежде верили в «душу», как верили в грамматику и грамматический субъект; говорили, «я» есть условие; «мыслю» — предикат и обусловленное; мышление есть деятельность, к которой должен быть в качестве причины мыслим субъект. И вот с упорством и хитростью, достойными удивления, стали пробовать, нельзя ли выбраться из этой сети, — не истинно ли, быть может, обратное: «мыслю» — условие, «я» — обусловленное; «я» — стало быть, только синтез, производимый при посредстве самого мышления. Кант хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, — а также и объект: быть может, не всегда ему была чужда мысль о возможности мнимого существования субъекта, стало быть, «души», — та мысль, которая однажды в виде философии Веданты и во всём своём чудовищном великолепии уже присутствовала на земле.{10}

55

Существует большая лестница религиозной жестокости со многими ступенями; но три из них самые важные. Некогда жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно такими, которых больше всего любили, — сюда относится принесение в жертву первенцев, имевшее место во всех доисторических религиях, а также жертва императора Тиберия в гроте Митры на острове Капри — этот ужаснейший из всех римских анахронизмов. Затем, в моральную эпоху человечества, жертвовали Богу сильнейшими из своих инстинктов, своей «природой»; эта праздничная радость сверкает в жестоком взоре аскета, вдохновенного «противника естества». Наконец, — чем ещё осталось жертвовать? Не пришлось ли в конце концов пожертвовать всем утешительным, священным, целительным, всякой надеждой, всей верой в скрытую гармонию, в будущие блаженства и справедливость? не пришлось ли пожертвовать самим Богом и, из жестокости к себе, боготворить камень, глупость, тяжесть, судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто — эта парадоксальная мистерия последней жестокости осталась поколению, которое растёт именно сейчас: мы все уже кое-что об этом знаем.

56

Кто, подобно мне, с какой-то загадочной алчностью долго старался продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он напоследок предстал в этом столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь и на дно этого образа мыслей, самого мироотрицающего из всех возможных, — заглянул с той стороны добра и зла, а не пребывая во власти и среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, — тот, быть может, тем самым открыл для себя, помимо собственной воли, обратный идеал: идеал самого задорного, витального и жизнеутверждающего человека, который не только научился довольствоваться тем и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков, ненасытно взывая da capo[34] не только к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не к одному лишь зрелищу, а в сущности к тому, кто нуждается именно в этом зрелище — и кто делает его нужным; потому что он беспрестанно нуждается в себе — и делает себя нужным — — Как? Разве это не было бы — circulus vitiosus deus[35]?

57

Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растёт даль и как бы пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору открываются всё новые звёзды, всё новые загадки и образы. Быть может, всё, на чём духовное око упражняло своё остроумие и глубокомыслие, было только поводом для его упражнения, игрушкой, чем-то, предназначенным для детей и детских головок. Быть может, самые торжественные понятия, за которые больше всего боролись и страдали, например понятия Бога и греха, покажутся нам когда-нибудь не более значительными, чем кажутся старому человеку детская игрушка и детская печаль, — и, может быть, тогда «старому человеку» опять понадобится другая игрушка и другая печаль, — и он окажется всё ещё в достаточной мере ребёнком, вечным ребёнком!

58

Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни (а так же для её любимой микроскопической работы самоисследования, как и для того нежного, тихого настроя, который называется «молитвой» и представляет собою постоянную готовность к «пришествию Божьему») нужна внешняя праздность или полупраздность, — я разумею праздность с чистой совестью, исконную, родовую, которой не так уж чуждо аристократическое чувство, что работа оскверняет, — а именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно, современное, шумливое, не теряющее времени даром, гордое собою, глупо гордое трудолюбие, больше, чем всё остальное, воспитывает и подготавливает именно к «неверию»? Среди тех, например, кто нынче в Германии живёт в стороне от религии, я встречаю людей, проникнутых «вольнодумством» самого разного вида и происхождения, но прежде всего множество тех, в ком трудолюбие, из поколения в поколение, уничтожило религиозные инстинкты, — так что они уже совершенно не знают, на что нужны религии, и только с каким-то тупым удивлением как бы регистрируют их наличие в мире. Они и так чувствуют себя изрядно обременёнными, эти бравые люди, и собственными делами, и собственными удовольствиями, не говоря уже об «отечестве», газетах и «семейных обязанностях»: у них, кажется, вовсе не остаётся времени для религии, тем более что им не ясно, идёт ли тут речь о новом гешефте или о новом удовольствии, — ибо невозможно, говорят они себе, ходить в церковь просто для того, чтобы портить себе доброе расположение духа. Они вовсе не враги религиозных обрядов; если в известных случаях, например, со