Легенда о Коловрате - Вадим Саралидзе

Нездила.

Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.

Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.

Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.

– Негоже посольству от рязанского князя нестись сломя голову на поклон к хану, – бросил он через плечо. – Сам говорил – степняки только силу уважают. А на бегу ее и растерять недолго.

Сзади раздались басовитые смешки бояр, которых Юрий Ингваревич отправил вместе с сыном, и в конец посольского обоза понеслись шепотки и нестройный гогот. Дружинники тоже оценили отповедь княжича.

Нездила опустил глаза, пряча под густыми, почти девичьими ресницами, гневные искры, и смиренно произнес:

– Ты прав, Федор Юрьевич.

Лицо Афанасия Прокшича осталось спокойным, и княжич подивился выдержке этого человека. У черниговского боярина были красивое, не лишенное мужественности, лицо, статная фигура и достойная манера держаться. И если б он не заглядывался на Евпраксию, возможно, Федор видел бы в нем больше достоинств, а так…

Княжич покосился в сторону толмача, но оглядываться не стал – пускай себе кипит.

Авангард рязанского посольства пересек границу лагеря татарских язычников и словно попал в другой мир, где все было чуждым, странным и враждебным. Пахло пригоревшим мясом, шкурами, кислым молоком и конским потом. Мунгалы, мимо которых проезжало посольство, не стесняясь, тыкали в «урусов» пальцами, что-то выкрикивали и хохотали. Костры и палатки тянулись до горизонта сплошным ковром, только в центре виднелось несколько построек больше и выше остальных.

– Ханские палаты, – послышалось откуда-то сзади, и Федор непроизвольно кивнул. Голос принадлежал, кажется, тому силачу из дружины Евпатия, которого все звали Каркуном. Смешное прозвище. И голос подходящий.

Княжич приосанился – должно выглядеть достойно в глазах псов-сыроядцев – и направил коня в сторону самого большого шатра.

Когда княжич с боярами подъехал к огромной палатке предводителя Орды, охранники хана, приветствуя высокого гостя, выстроились в живой коридор.

– Добрый знак, – негромко сказал Афанасий Прокшич, и Федор кивнул. Может, еще есть надежда, что Батый удовольствуется богатыми дарами. Главное, правильно разговор повести. И с Божьей помощью они спасут Рязань от языческих полчищ.

Княжич спрыгнул с коня, отдал поводья одному из дружинников и окинул острым взглядом свой небольшой отряд. Лица русичей были спокойными и суровыми, как перед битвой.

– Ну, с Богом!

Изнутри палатка Батыя казалась еще больше, чем снаружи. Неяркий свет, исходивший от курильниц и жаровен, подрагивал и колебался. Все пространство шатра было застелено коврами и шкурами, на полу валялись шелковые подушки. Части помещения разделяли шторы из газовой ткани, которые шевелились в потоках горячего воздуха, словно живые. Из-за неверного света создавалось впечатление, что границ у помещения нет – там огромные черные провалы, которые простираются во все стороны на многие версты.

Было жарко, душно и сильно пахло благовониями. Одетые в шубы и тулупы русичи сразу покрылись потом, но никто старался виду не выказывать, не тешить узкоглазых нехристей.

Посреди шатра стоял большой низкий стол, уставленный яствами. Возле него на подушках сидели мунгалы. Их было много, но княжич сразу понял, кто из них Бату-хан.

Он был молодой, вряд ли старше самого Федора, но все в его осанке, взгляде, выражении лица говорило о привычке повелевать. Одно то, что он дышит, должно уже было вызывать благоговение и покорность. И вызывало, судя по тому, как вели себя приближенные хана.

Наверное, по степным меркам, Батый был красив – резкие черты лица, острый взгляд, приковывающий внимание, угольные, как крыло ворона, глаза и волосы. Доходили слухи, что у него несметное число жен. Впрочем, немудрено, хан брал все, что хотел.

Долгую минуту рязанский княжич и внук Чагониза смотрели друг на друга. Затем Батый слабо усмехнулся и сделал знак, что послы могут говорить. В палатке наступила гробовая тишина.

Русичи чинно поклонились.

– Здрав будь, Великий хан великой Орды, Батыга Джучиевич! – обратился Федор к Батыю, и Афанасий Прокшич стал торопливо переводить. – Князь Рязанский Юрий Игоревич повелел нам передать Сыну Неба низкий поклон и просить принять эти скромные дары.

Дружинники вынесли вперед сундуки с дарами и по знаку княжича откинули крышки. Яркие искры заплясали на драгоценных каменьях и золоте, пушистые меха колыхнулись мягкой волной, пестрые ткани и богато украшенные доспехи вызвали вздох восхищения у всех присутствующих… У всех, кроме Батыя.

Хан даже не взглянул на содержимое сундуков. Он с любопытством смотрел на рязанских гостей и в особенности на Федора. Казалось, мунгалский правитель чего-то ждет от княжича, но тот никак не мог понять – чего именно.

Из-за занавесей послышались какие-то шепотки и хихиканье. Батый что-то негромко сказал одному из прислужников, и через секунду в помещении стало шумно, как на восточном базаре – здесь появились женщины. Они тут же кинулись к сундукам и стали перебирать драгоценности и меха. Некоторые из советников хана встали из-за стола, подошли оценить оружие.

Батый продолжал безучастно наблюдать за урусами, и Федор вспомнил:

– Это не все дары, великий хан, – заговорил он зычным голосом, перекрикивая болтовню жен, челяди и приближенных мунгалского правителя. – Рязанский князь прислал тебе лучших коней.

Когда Нездила перевел эти слова, лицо Батыя тут же оживилось. Он резко поднялся и вышел из шатра. Рязанские послы вышли следом, с облегчением вдыхая холодный ноябрьский воздух и вытирая потные лица.

Хан придирчиво осматривал лошадей, водил руками по бархатным спинам и шеям, оглядывал богато разукрашенные седла. Кривоногий прислужник подскочил к нему, заботливо накинул на плечи лохматую шубу, но Батый на него и не взглянул. Хан выбрал себе норовистого вороного жеребца, а остальных повелел отдать своим братьям. С его лица не сходила улыбка. Похоже, правду говорили, что Батый ничего в этом мире не любит, кроме власти и лошадей.

Возвращаясь в шатер, хан сделал приглашающий жест:

– Пусть гости сядут и утолят свой голод.

Прислужники, которые постоянно окружали Батыя, как рой беспокойных мух, тут же стали кланяться и что-то лопотать, раздвинув ковры, закрывающие вход.