Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Людмила Анисарова

Бедная Оксана не знала, куда деться, ведь вся званцевская злость и язвительность выливались именно на нее.

— Представляете, Елена Станиславовна, — жаловалась она, периодически прибегая на одну «маленькую минутку» (чтобы только Званцева не узнала!) в радиоузел, — она со мной даже здоровается сквозь зубы. Что я ей такого сделала? И шипит по каждому поводу: то ей не так, это ей не так.

— Потерпи, Оксаночка. Время пройдет, она и успокоится. — Лена пыталась утешить Оксану, понимая, что, сколько бы ни прошло времени, Званцева будет люто ненавидеть ее, Лену Турбину, и продолжать изводить Оксану, потому что та — рядом.

Лена часто задумывалась над тем, как в одном человеке может поместиться столько злобы и ненависти ко всем и ко всему на свете. Окружающие, конечно, объясняли это тем, что у Званцевой нет семьи. Старая дева, одно слово. Но Лена как-то не хотела мириться с этим объяснением. Ну и что, что старая дева? Вон у Лены двоюродная тетка в Москве (Лена ее Люсей называет, потому что «тетя» с ней никак не вяжется) — так она до пятидесяти лет жила одна и была, между прочим, добрейшей души человеком. А в пятьдесят, кстати, встретила такого мужчину закачаешься! Полковник в отставке, с квартирой и машиной, дети взрослые и обеспеченные. Он, похоронив жену, несколько лет маялся в одиночестве. И однажды встретил в метро Люсю. А она вроде неброская такая, но глаза у нее — потрясающие: густого шоколадного цвета и необыкновенной бархатной теплоты. Лена всегда удивлялась: мужики — идиоты, что ли, круглые? Не видеть такого? А вот полковник увидел. Молодец, ничего не скажешь…

Так что стереотип со старыми девами для Лены не срабатывал, когда она думала о Званцевой. Правда, думала она про Галину Артуровну не так уж и часто — много чести! «Бог с ней» — так она говорила всем после очередной званцевской выходки.

Лена действительно почти никогда не злилась на Званцеву. Может, она по-настоящему вообще злиться не умела? Может, и не умела. Хотя…

Она училась тогда в десятом классе. Только-только начался учебный год. Было по-летнему тепло и солнечно. Жизнь представлялась безоблачной, как небо над головой, и беззаботно-звонкой, как птичий галдеж.

Лена и две ее одноклассницы, выпорхнув на школьное крыльцо, не знали, куда себя деть от переполняющего восторга бытия и нежелания учиться. Все было здорово!

Вдруг откуда-то потянуло тревогой. Из-за угла вывалилась бесформенная группа патлатых здоровых парней (по виду пэтэушников). Девчонки заговорили еще оживленнее, стараясь не обращать на них внимания. Тем не менее они видели, как один из этих типов зашел в школу и вышел оттуда уже с Виталиком Быстровым из десятого «А».

Быстров был спортсменом, активистом и всеобщим кумиром, было совершенно непонятно, что общего у него могло быть с пэтэушниками.

Девчонки примолкли.

А через несколько минут группа, нарушившая гармонию окружающего мира уже своим появлением, окончательно взорвала его безмятежное благополучие.

Бросив жертву на землю, негодяи остервенело молотили красивое Виталиково тело ногами.

Десятиклассницы, визжа, сначала рванулись на помощь, но, получив несколько тычков и оплеух, охая и причитая, помчались в школу за физруками.

Окровавленного Виталика отвели в медкомнату, вызвали «скорую».

А потом Лена почему-то оказалась в учительской, где держали в ожидании милиции одного из пойманных хулиганов. Она запомнила на всю жизнь, что испытала в тот момент, когда увидела близко тупую и наглую физиономию рыжего детины. Она испытала отвращение и ненависть. А когда рассмотрела на пальце этого кретина самодельный перстень с черепом и костями, не помня себя, кинулась на него с кулаками и криками: «Фашист! Таких надо расстреливать!»

Наверное, это было состояние аффекта. Турбину оттащили от этого парня, в глазах которого застыли ужас и изумление. Вероятно, он испугался за свою рыжую физиономию, которую эта ненормальная могла бы расцарапать. Да, могла бы. Это Лена точно помнит. И она не только бы расцарапала ненавистную фашистскую морду, но и разбила бы ее в кровь — так же, как разбили лицо Виталику.

Вероятно, дело было не только в Виталике, а в том, что Лена первый раз в жизни встретилась с настоящим, как ей тогда казалось, зверством. Оно, это черное и пугающее зверство, существовало где-то далеко от Лены: в ночных подворотнях и темных переулках, где могли избить, ограбить, изнасиловать. И вдруг — средь бела дня! И вдруг — она видит олицетворение этого самого зверства своими собственными глазами.

В общем, перед ней был самый настоящий преступник, которого нужно посадить в тюрьму. Но сначала она, Лена, сама должна была отомстить за всех обиженных и оскорбленных. Вероятно, приблизительно так она тогда думала. Но отомстить не дали — оттащили.

Лене было стыдно потом смотреть в глаза учителям, которые видели эту сцену и после нее начали поглядывать на Лену с удивлением и некоторым сомнением. Видимо, никто не ожидал, что у отличницы и активистки Турбиной, оказывается, не все в порядке с нервами. Или с психикой.

Лена не любила вспоминать этот случай, возвращение к нему было редким и неприятным — и почему-то в самые неподходящие моменты.

Вот сегодня и сейчас, например, Лена должна была работать над выпуском заводских новостей, а в голове — и Званцева, и Люся, и Виталик Быстрое, и…

Самой переключить свои мысли на нужную волну не получилось — помог звонок Буланкина. Именно ему, а не Званцевой, подчинялась теперь радиоредактор Елена Станиславовна Турбина.

Буланкин звонил Лене в радиоузел каждый день, по делу. А заходил — через день, просто так.

— Зашел засвидетельствовать свое почтение, Елена Станиславовна, — говорил обычно.

А Лена обычно откликалась:

— Очень рада. Проходите, Юрий Петрович.

Короткие разговоры ни о чем постепенно стали заменяться более продолжительными, более глубокими и интересными беседами — как тогда на острове. Но развернуться в полную меру в рабочее время, разумеется, было невозможно, и поэтому Буланкин стал звонить иногда Лене домой, и они продолжали обсуждать какую-нибудь начатую в радиоузле тему.

Юрий Петрович продолжал удивлять Лену и тем, как много он знает, и тем, как много дано ему понимать и чувствовать. Это было очень необычно. Не встречались ей до этого мужчины (кроме Олега, конечно) столь, как бы это сказать… эмоционально тонкие, что ли. Ему бы быть поэтом или писателем, думала она, а он — офицер. Странно это. Очень странно.

«Все мужики — эмоциональные уроды, — часто внушала Лене Алла, считающая себя безусловным знатоком мужчин. И, стараясь растолковать до конца афористическую точность своей мысли, обычно убежденно добавляла: — А если что-то чувствует — значит, тряпка, а не мужик».

Теория Аллы заключалась в следующем: тонко чувствующие мужчины, в которых присутствует женское начало (добрые, нежные, понимающие), особым успехом у женщин не пользуются, к ним идут за утешением, к ним испытывают благодарность; а дохнут по самцам, от которых — ни понимания, ни нежности, а только «буря и натиск», сводящие с ума бестолковых баб.