Умница для авантюриста - Ева Ночь

— Перестань, а?.. Хочешь, на колени встану? — и проникновенно в глаза смотрит, чтобы наверняка добиться своего.

Вот только этого сейчас не хватало. Усталость навалилась внезапно. Захотелось самой упасть и уснуть. Я с тоской посмотрела на Эдди, поймала его внимательный взгляд, понимая: ещё чуть-чуть — и он снова выйдет победителем.

— Тебе не стоило торчать здесь целый день, чтобы поиграть на нервах. Завтра бы на свежую и спокойную голову оттачивал своё мастерство великого детектива-психолога. А сегодня хватит промывать мне мозги. Не удастся.

Глаза Эдди превратились в две зелёные льдинки. Губы сжались, желваки заходили туда-сюда, словно он гранитный кирпич зубами перетирал. Он никому не признавался, даже мне, что мечтает стать следователем, но я слишком хорошо его знала, поэтому решила ударить посильнее, чтобы он потерял контроль над собой и наконец-то оставил меня в покое.

Скажете, жестоко? Но что поделать: за годы дружбы мы так мастерски научились измываться друг над другом, что знали, куда ударить побольнее, и находили в этом противостоянии некое удовольствие. Может, поэтому до сих пор и не разбежались по разным углам.

Эдди знал меня как облупленную. Я прекрасно изучила все его уловки и тайные движения мыслей. И когда мы не спорили и не пытались достать до священно-неприкосновенных болевых точек, то вполне себе мирно сосуществовали и, объединившись, могли дать отпор любому стихийному бедствию, будь то гроза с градом или громы и молнии, что изрыгал порою мой несравненный батюшка, а также полгорода благопристойных горожан, коих мы успели мимоходом оскорбить в лучших чувствах.

Противоположное притягивается. Так и мы с Монтифером тянулись друг к другу как мощные магниты. Годы шли, мы повзрослели, а это не изменилось.

— Ты ничего не понимаешь, Эренифация Пайн, — процедил он сквозь зубы, — и было бы прекрасно, если бы ты хоть иногда пыталась быть тактичной.

Ему таки удалось вывести меня из равновесия. Правда, я и так балансировала на самом краю. Поэтому он подтолкнул — я рухнула. Вспыхнула, как сверхновая звезда, и, совсем потеряв голову от ярости, влепила Эдди пощёчину.

Хлясь! — звук был такой, что гулким эхом покатился по полупустому гаражу. Эдди дёрнулся и побледнел. Только красная пятерня уродливо выделялась на левой щеке.

Миг — и его пальцы больно впились в мои плечи. Я пискнула и сжалась. А через секунду он меня поцеловал. Жёстко, почти грубо, раня нежные губы.

Я дёрнулась от неожиданности и со всей силы толкнула его в грудь. Он тут же разжал медвежьи объятия и я, рванувшись, чуть не упала. Пятилась задом, оступаясь и не сводя затравленного взгляда с друга.

С друга ли?.. Так далеко в своих ссорах мы ещё ни разу не заходили. Что это было? Вот что?! Передо мной стоял не мой добрый старина Эдди, а незнакомый мужчина с искажённым от ярости лицом.

— Мы не закончили, Эренифация, но ты права: лучше продолжим разговор завтра, — сказал он тихо, и в голосе его клубилась змеями холодная злость.

Я метнулась в сторону, а Эдди буквально вылетел вон, чудом не задев меня плечом. Я смотрела ему вслед и глотала слёзы. Трогала распухшие губы и думала: наверное, так кончается дружба. Было невыносимо больно и грустно. Доподдевались и дошутились.

А ещё я думала о другом поцелуе. И о том, как я прикасалась ко рту, стараясь запомнить ощущения навсегда.

Да, Эренифация Пайн, день двадцатидвухлетия явно удался. Браво.

Рени

В дом я пробралась тайком. Долго раздирала спутавшиеся кудряшки, а потом долго нежилась в ванной. Болело тело и душа. Но думать и заново перебирать события не хватало сил.

Я словно отупела. Мысли плавали в голове, как целлулоидные игрушки — лёгкие и неповоротливые. На губе — синий кровоподтёк, на душе — рубец размером с толстую колбасу, которую делает по праздникам миссис Фредкин. Дожилась.

Вниз спустилась тенью. Согрела чаю и долго сидела, обнимая ладонями чашку, вздыхала, пила мелкими глоточками тёрпкий напиток и ждала отца.

Он пришёл под ночь, скользнул по мне отстранённым взглядом и поднялся в свою комнату. А я ещё обижалась на Эдди. Отец не вспомнил. Вообще. И даже за ужином, когда миссис Фредкин попыталась достучаться до него, он махнул раздражённо рукой, приказывая молчать.

Батюшка опять что-то придумывал, поэтому не терпел, чтобы его выдёргивали из внутреннего состояния. Герда неодобрительно поджала пухлые губки, тряхнула кудряшками и открыла рот, чтобы возмутиться.

Я покачала головой. Не надо. Ничего не надо. Уже не важно.

Долго не могла уснуть. Смотрела сухими глазами в потолок и думала. Через пять дней — годовщина смерти мамы. Мне казалось, будь она жива, всё сложилось бы по-другому. И дом не был бы похож на склеп и мастерскую безумного гения одновременно. И о моём дне рождении никто не забывал бы.

Впрочем, мне ли жаловаться? В моей жизни много такого, о чём умные девушки и мечтать не смеют. Поэтому, успокоившись, я всё же уснула, крепко прижав подушку к груди.

Снились мне глаза мистера Гесса и радужный кролик Бит. А ещё — яркое солнце, пыльная дорога, странные ушастые лошади. Я мчалась вперёд и смеялась. Рядом, не отставая, ехал мужчина, закутанный в длинный плащ. Лица не разглядеть, но я чувствовала: мне с ним хорошо и спокойно.

★ * *

Он пришёл ко мне утром — всклокоченный, с покрасневшими глазами. Милый и родной — мой папа.

— Ты простишь меня, Рени?

Он редко, очень редко называл меня так, как мне нравится, — кратким, как дыхание, нежным, как ветер, именем — Рени. Знал, наверное, но редко позволял себе проявлять чувства.

— Смотри, что я принёс тебе, — не дал открыть рот и, улыбаясь, протянул бархатную коробочку. — Думаю, тебе понравится. С прошедшим днём рождения, дочь.

Он сам открыл и достал из синей атласной глубины круглые часики на цепочке.

— Часы! Компас! Зеркальце! Увеличительное стекло! — самозабвенно, как мальчишка, выкрикивал папа, выдвигая один предмет за другим.

Я встала с постели, накинула халат и прижала его к себе. Пригладила белоснежные волосы, стоящие нимбом, поправила воротник и поцеловала в высокий умный лоб. Затихла на его груди, слушая, как бьётся большое папино сердце.

Он обнял меня и укачивал, как младенца. Целовал в макушку и прерывисто вздыхал.

— Я не самый лучший отец, ты знаешь, но у меня нет ничего дороже тебя. Самое великое открытие в моей жизни — это ты. И я безмерно горжусь этим.

Он никогда не говорил подобных слов. И слышать его откровения было непривычно, но приятно до

слёз.

— Я люблю тебя, папа.

Отец сжал меня до хруста в костях. Мой гениальный белый медведь. Ни у кого нет такого. Как его можно не простить после этого?