Стивен Кинг. Король темной стороны - Вадим Эрлихман

Давно прошло время, когда Кинг механически воспроизводил чужие влияния в своем творчестве. Теперь он применяет их с разбором, в зависимости от задачи — тут нужен Хемингуэй, а тут хватит и «Баек из склепа». В 1983 году в интервью для «Плейбоя» он разделил ужасы на три уровня по методу воздействия на читателя. «На первом месте — страх или ужас, как самое подходящее чувство, которое способен вызвать автор, пишущий в подобном жанре. Затем — отвращение. И наконец — эффект неожиданности, заставляющий вас зажать рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Для начала я попытаюсь испугать вас. Если это не сработает, попытаюсь вызвать у вас отвращение, но если и это не поможет, придется прибегнуть к помощи тяжелой артиллерии». В «Пляске смерти» эта классификация дается немного иначе. Высший уровень — чистый ужас, порожденный произведениями типа «Обезьяньей лапки» Джейкобса. В нем мы не видим ничего ужасного (зомби вовремя исчез), но воображение услужливо подсказывает, что могло стоять на пороге. Второй уровень, страх, соединяет психологию с физической реакцией при виде какого-либо уродства. Наконец, третий уровень — чистое отвращение. Выпущенные кишки, выдавленные глаза, копошащиеся в животе крысы. Примитивно, но действует.

При этом любое произведение жанра неибежно эксплуатирует хотя бы один из популярных страхов. Самые распространенные — боязнь темноты и мертвецов (их идеальное соединение в виде ночи на кладбище сегодня встречается редко, хотя сам Кинг не раз его использовал — к примеру, в рассказе «Верхом на пуле»). А ведь еще страх высоты, боязнь замкнутых пространств, змей… любой справочник предъявит нам десятки фобий. СК в разных интервью уверял, что у него их не меньше десятка: он боится смерти, закрытых пространств, крыс, змей, пауков и вообще ползучих тварей, темноты, физического уродства и незнакомых людей, что уже граничит с паранойей. Потом он добавил к списку еще несколько пунктов — клоуны, цыплята, автомобили, гроза… Не лукавит ли живой классик? Ведь с таким множеством страхов он давно должен отдыхать в какой-нибудь психушке для богатых. Родные и знакомые Кинга упоминают лишь две его серьезных фобии — насекомые вкупе с пауками и электричество (он никогда первым не включит в сеть новый электроприбор). Все остальное имитируется для блага публики — ведь чтобы правдоподобно изображать чужие кошмары, нужно самому хоть немного верить в них.

Одним словом, все средства хороши, чтобы вызвать у читателя страх. Но зачем? Самый простой ответ «ради денег» неверен — «если бы я садился писать с мыслью: „Отлично, за этот роман я получу столько-то долларов“, — то не смог бы выдавить из себя ни строчки». Другой ответ «ему нравится пугать людей» верен лишь отчасти. Да, нравится, но разговоры СК на эту тему всегда выглядят наивно, как детская игра в привидений. Скорее, ему нравится пугаться самому, потому что этот страх предохраняет его от чего-то гораздо более опасного. Об этом мы еще поговорим, а пока ограничимся цитатой из интервью журнальчику «Могила Дракулы» в мае 1980 года: «Страшные истории делают из нас детей, ведь так? Это их главная функция — вышибать всю ту ерунду, за которой мы прячемся. Ужас переносит нас за пределы различных табу, запретов — туда, где мы быть не должны… И дети чувствуют то, что взрослые люди чувствовать не в состоянии из-за того опыта и знаний, которыми они обладают».

Оставив Стивена Кинга на пороге взрослой жизни, перенесемся на двадцать лет вперед, в Россию, которая в начале девяностых менялась еще более драматически, чем Америка шестидесятых. Отбушевали газетные бури гласности, бодро полезли из всех щелей первые кооператоры, по улицам слонялись толпы людей под разноцветными флагами. В августе 91-го затеяли и быстро свернули смехотворный путч, одним махом обрушив власть КПСС. Потом как-то разом исчез Советский Союз, унеся с собой в волнах инфляции накопления большинства жителей. После Нового года грянули гайдаровские реформы, и цены в магазинах начали расти не только каждый день, но и по несколько раз на дню. Появились какие-то «новые русские» в малиновых пиджаках и на шестисотых «мерсах». Их мало кто видел, но все знали, что они теперь и есть подлинные хозяева жизни. Все они за редким исключением занимались расхищением и продажей того, что было государственным и мгновенно оказалось ничьим.

Интеллигенция на первых порах всех этих перемен не замечала, продолжая упиваться чтением всего, что прежде запрещалось — от Камасутры до отцов церкви. Все это было вывалено на потребителей почти одновременно, поэтому в головах у многих образовался весьма странный коктейль, а некоторые и вовсе спятили. Сохранившим более-менее здравый рассудок пришлось столкнуться с оборотной стороной новой реальности: за сидение в конторе денег больше не платили, и их приходилось добывать всеми возможными способами. Те, кто постарше, цеплялись за насиженные места в слабой надежде на лучшее. Кто помоложе, уходили в коммерцию или вообще уезжали из страны. Были и те, кто не желал совсем бросать любимое занятие, подкрепляя его временными заработками. К этой категории принадлежал и я — выпускник Историко-архивного института, отработавший год по распределению и чудом успевший обменять провинциальную квартиру на комнату в Москве за неделю до гайдаровской «либерализации цен».

Ситуация была вполне типичной. Пописывая что-то в свое удовольствие, я одновременно крутился, как мог — торговал газетами, разгружал вагоны, пристраивал статейки в дышащие на ладан научные журналы. Эксплуатируя свое довольно слабое знание английского, взялся за перевод книг по менеджменту, которые были тогда жутко популярны. Потом переключился на худлит. В ноябре 1992-го я столкнулся в гостях с Леней Тохтамышевым. Этот подмосковный татарин очень гордился своей фамилией и, подвыпив, неизменно заводил речь о том, что русские чистили сапоги его предкам-ханам, и неплохо бы вернуть эти золотые ордынские времена. При этом Леня обладал чувствительной душой поэта (когда-то он действительно состоял в поэтической студии при Литинституте). Услышав от меня жалобы на безденежье, ханский потомок неожиданно сказал:

— Пошли к нам в издательство. Переводчики нужны. Главное — работать быстро, чтобы конкуренты не обогнали.

Оказалось, что Ленин друг детства Арсений, заработав на перепродаже чего-то там первоначальный капитал, решил вложить его в книжный бизнес. Дело было очень прибыльное — наш народ по инерции оставался самым читающим и жадно набрасывался на детективы, исторические романы и особенно эротику. Все эти делянки были уже заняты молодыми, но крайне агрессивными флагманами рынка, которые спешно штамповали и выбрасывали в продажу сотни книг. В основном переводных — собственные бестселлеры появились в России лишь через несколько лет. Поразмыслив, хитрый Арсений нашел на книжном поле незастолбленный участок, которым стали романы ужаса. Ничего подобного в родной литературе не было, не считая хрестоматийных «Собаки» Тургенева и «Семьи вурдалаков» Алексея Толстого. Что касается западного «хоррора», то он был однозначно запрещен как низкопробный коммерческий жанр, вредный советским людям.

Ужасы пробили дорогу в нашу страну через киноэкран. Точнее, через сотни видеосалонов, где можно было посмотреть или взять напрокат великое множество фильмов. Обычно они располагались на трех полках: боевики, эротика и ужастики. Все остальное теснилось сиротливой кучкой где-то сбоку. Киноужасы были самыми разными, от старья семидесятых годов до навороченных голливудских «Чужих». В обязательный ассортимент входили и несколько экранизаций Кинга, имя которого быстро стало известно. Конечно, его знали и до этого, но скорее как нормального мейнстримного романиста. Он вошел в литературу сравнительно недавно и не успел наговорить никаких гадостей про Советский Союз, поэтому в годы перестройки стал одним из приемлемых и даже любимых американских авторов.