Гарь - Глеб Пакулов

— Царь на коленях? — Аввакум, не веря, замотал головой. — Бысть такого не может. Бояре, народ, но государь!.. Брехня опасная, вот что это. Мало ли врагов у человека, вот и плетут вредное. Не верь несуразу, Максимыч, пождём.

— Пождём! — ответил как отрубил нехороший разговор воевода. — Прощай, Марковне кланяйся.

Уходил протопоп с воеводского дворища с лёгким сердцем, сразу и напрочь отмахнув от себя сплетню о друге Никоне. Шёл, радуясь ясному дню, отступившей тревоге за семью. Ему беззаботно, что бывало редко, верилось — грядут лучшие времена, и он, старший священник, станет их неуступным устроителем, вожем.

Навстречу, громыхая, катил на телеге мужик в поярковой шляпе с тряским лицом, в чёрной, клочьями, бороде. Завидев пред собой Аввакума, он испуганно натянул вожжи. Соловая лошадёнка резко осадила назад, хомут напялился ей на морду, а мужик кулем вывалился на дорогу. Но тут же вскочил, встряхнулся по-собачьи, но не пустился бежать, а замер, немо пялясь на протопопа ярко-карими, прокалёнными похмельным угаром глазами. Ноги в холстинных, заляпанных дёгтем штанах ходили ходуном, да и весь он трясся осинкой, то ли от страха, то ли с перепоя. И смех и грех было смотреть на него Аввакуму, но он видывал попа Ивана и в куда горшем обличье.

— Не устал лакать прелесть сатанинскую? — как-то устало проговорил он, чувствуя, как вселяется в грудь избытая ненадолго досада. — Уж ни кожи ни рожи! Сопли со слюнями развешал, что белены нажевался! Доколе чертей нянчить будешь, а-а? От службы отлучаю тя, пса вонького, и епитимью долгую налагаю!

Поп Иван подсобрался, драчливо выпятил грудь, сплюнул. Брови Аввакума мохнатыми медведями навалились на глаза. Он тяжело шевельнул ими и серым, наводящим морок взглядом удавил попа. Тот вяньгнул по-кроличьи, обмяк.

— Душа-ша скорбях-ху, — еле выдавил он изо рта с пузырями. — Клаху по-помяняху.

Протопоп скорготнул зубами, и попец заплакал, ладонью, по-кошачьи, размазывая по лицу мокроту. И вдруг как бы отрезвел, вытянул шею и, округлив красные глаза, пальцем прицелился в Аввакума.

— Тю, страшной ихний старшой! — пальцами показал рожки, взлаял и резко скакнул вбок от дороги, выламывая ногами немыслимые фигулины.

— Ишь, какие петли выкидывает! — изумился Аввакум. — В кабаке родился, в вине крестился. Ох ты, горюшко!

Взял лошадь под уздцы, повёл к своему дому, мимо которого пылил поп Иван, диким ором всполошив семейство. Оно высыпало на улицу, выглядывало из окон и ворот — не пожар ли где или чего похуже? Марковна издали узнала Аввакума, да как и не узнать, порхнула к нему, но, подлетев, устыдилась девичьей прыткости. Быстрёхонько охорошила себя и с радостью на разрумяненном лице, глядя из-под низко надвинутого платочка синью сияющим взором, степенно завыступала навстречу.

— Здрава, жёнушка, здрава! — Аввакум выпростал из повода руку и обе протянул к ней. Настасья, невысокая ростом, тоненькая, ткнулась лицом ему вподмышку, затихла малой птахой. А уж и детки-погодки мячиками катятся, повизгивают, как кутята. Нахлынули, повисли на отце. И все-то живы-ладненьки: Ивашка с Прокопкой и доча Агрип-пинка. А из ворот на дорогу повыскакивали домочадцы — работники и племяши, родни всякой дюжина.

После объятий и шумного галдёжа, почтительно притихшие, всем скопом втекли в хоромину. В моленной комнате отслужили благодарственный молебен. Настасья Марковна солнышком ласкательным светилась, порхая по дому и клетям. То тут, то там слышался голос её напевный, распоряжался вежливо — как надобней угодить и приветить хозяина, чем бы таким, сбережённым до времени, угостить повкуснее. А обмякший от счастья Аввакум дарил потупившимся в ожидании деткам гостинцы московские: ленты-бусы Агриппке да ей же книгу гадательную «Рафли» пророка и царя Давида. Душеустроительное чтиво для девицы, пусть набирается премудрости, пора, десятый годок живет. Ивану, старшенькому, поучение юношам Василия Кесарейского, а мальцу Прокопию листы лубяные. Очень занимательно и пригодно рассматривать их во всякие лета.

Жёнушке преподнёс новопечатный «Домострой». В нём всё уряжено, наказы и советы на каждый день и случай. Да ещё плат зелёный, камчатый, весь-то алыми, смеющимися розами усыпанный, на плечи набросил и отступил, любуясь на богоданную ладушку. А она засмущалась, поясно склонилась и опять упорхнула, счастливая редким счастьем. Протопоп племяшей и домочадцев не оставил без радости — орешками волошскими калёными огорстил.

А и суета в хоромине улеглась, всяк вернулся к привычному рукоделию. Аввакум вышёл на крыльцо довольный, потянулся до хруста в плечах и замер: по двору, кувыркаясь и сыкая кровью из перерубленных шей, подпрыгивали обезглавленные петухи, а у чурки с воткнутым в неё топором стоял, вытирая о фартук красные руки, брательник и псаломщик Евсей. Увидев Аввакума, он поклонился, скоренько похватал петухов, сунул их в бадейку и зарысил на кухню.

Аввакум глядел на петушиную голову с обескровленным, вялым гребнем, как она накатывала на глаза синие веки, зевала в смертной истоме жёлтым клювом и, в который раз, мучился душой от страха и жалости с той, первой, встречи со смертью, когда мальчонкой набрёл на издыхающего соседского телёнка. Телёнок был белый-белый, лежал под забором наметённым сугробиком снега и теперь истаивал перед стоящим на коленях и горько плачущим ребенком. Теленок подергивался, перебирал копытцами, будто бежал напуганный, и в огромном, подернутом влажной дымкой глазу, непонимающем и покорном, парнишка видел выпуклое небо с крохотным в нём пятнышком то ли облачка, то ли голубя. С рёвом бросился в избу, ткнулся лицом в материнские колени и впервые обмер детской душенькой от сознания неминучей смерти всего живущего. А ночью отец его, лопатищенский поп Пётр, зело ко хмелю прилежащий, направляясь по нужде во двор, опнулся впотьмах об сына, мечущего на полу поклоны, и бысть всяко удивлён старанием свово чада к слёзному молению.

Из погреба поднялась Марковна с племянницей, волоча плетёный короб. Увидев Аввакума чем-то омрачённого, остановилась, вопрошающе глядя. Он перстом указал на петушиные головы, укорил.

— Постный день нонче, матушка-протопопица. Десятая седмица по Пятидесятнице. С вятых мучеников князей Бориса и Глеба, во святом крещёнии Романа и Давида, поминаем. «Покаяния двери отверзи нам». Аль запамятовала, постница ты моя?

Марковна стыдливо зарделась, опустила очи долу.

— По-омню, батюшко. И что завтра Успение праведной Анны, родительницы Пресвятой нашей Богородицы, по-омню, — виновато вздохнув и теребя передник, заоправдывалась протопопица. — Да вишь ли — покос нонче запоздался, всё дожди да дожди. Трава вымахала в твой рост. Замотай-трава. Покосники убиваются — косу не проволочь, вязнет в мураве, сил нет. Их ради грех на душу взяла. Посытнее б харчились.

— Вели курей в ледник скласть. Ноне рыбный день!

— Добро, Петрович, добро, — закивала Марковна. — Прости меня, нескладную.

— Бог простит, — пообещал Аввакум. — Никтоже без греха.

И пошёл со двора в свою церковь. Стояла она, ладная, на пригорке, устремив в небо позлащённую главу на стройной шатровой шее, будто на цыпочках выструнилась.