Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля - Габриэль Гарсиа Маркес

Я и не заметил, как у меня выросла борода. Я не брился одиннадцать дней. Борода была густой и окладистой, но потрогать я ее не мог, потому что воспаленная кожа сильно болела. Представив себе свое изможденное лицо и покрытое волдырями тело, я вспомнил, сколько мне пришлось выстрадать в эти дни одиночества и отчаяния. И вновь пал духом. Признаков близкой земли не было. Перевалило за полдень, и я снова потерял надежду оказаться на суше. Раз земли до сих пор не видно, значит, плыви плот – не плыви, а засветло до берега все равно не добраться.

Радость, обуревавшая меня в течение двенадцати часов, бесследно улетучилась в одну минуту. Силы мои иссякли. Мне уже на все было наплевать. Впервые за девять дней я лег на живот, подставив солнцу обожженную спину. Я уже не заботился о своем здоровье, хотя мне было известно, что, пролежав так до заката, я загоню легкие.

Наступает момент, когда ты уже не ощущаешь боли. Чувствительность притупляется, и сознание меркнет настолько, что утрачивается ощущение времени и пространства. Лежа на животе, опершись локтями о борт, а подбородком – о руки, я сначала чувствовал, что солнце яростно впивалось в мою спину. Несколько часов перед глазами у меня плясали бесчисленные сверкающие точки. Наконец, измучившись, я прикрыл веки и перестал реагировать даже на солнце. Не чувствовал ничего, кроме полного безразличия к жизни и смерти. Я решил, что умираю, и эта мысль пробудила во мне странную, смутную надежду.

Открыв глаза, я вновь очутился в Мобиле. Стояла удушливая жара, и мы с ребятами с нашего эсминца и евреем Моисеем Нассером, продавцом из магазина, в котором моряки покупали одежду, собрались в кафе под открытым небом. Именно Моисей Нассер когда-то дал мне те рекламные открытки. Все восемь месяцев, пока корабль стоял на ремонте, Моисей Нассер обслуживал колумбийских моряков, а мы, в знак благодарности, отоваривались только в его магазине. Он хорошо говорил по-испански, хотя уверял, что никогда не был ни в одной испаноязычной стране.

И вот теперь мы, как почти каждую субботу, сидели в кафе, куда захаживали только евреи и колумбийские моряки. На деревянном помосте танцевала все та же женщина, что плясала тут по субботам. Живот у нее был оголен, а лицо закрыто куском прозрачной ткани, как у арабских танцовщиц в кино. Мы аплодировали и пили баночное пиво. Больше всех веселился Моисей Нассер, работавший в одном из мобильских магазинов и продававший морякам хорошую и дешевую одежду.

Трудно сказать, как долго я лежал в прострации, бредя пирушкой в Мобиле. Помню лишь, что затем я вдруг подскочил как ужаленный и увидел, что смеркается. И тут метрах в пяти от плота показалась громадная желтая черепаха с пятнистой, словно у ягуара, головой и жутким взглядом застывших, невыразительных глаз, похожих на стеклянные шары. Она пристально глядела на меня. Сперва я принял ее еще за одну галлюцинацию и в ужасе приподнялся. Стоило мне пошевелиться, как это четырехметровое чудовище нырнуло на дно, оставив за собой полоску вспенившейся воды. Я не знал, реальность это или видение. И до сих пор не могу определить, сон это был или явь, не могу, хотя я собственными глазами видел, как гигантская желтая черепаха некоторое время плыла перед плотом, высунув из воды свою жуткую пятнистую голову, которая привидится только в ночном кошмаре. Определенно я могу сказать только одно: если бы это чудовище – реальное или фантастическое, не важно – прикоснулось к плоту, он наверняка бы перевернулся, и не один раз.

Ужасное видение вновь пробудило во мне страх. И страх в тот момент придал мне сил. Я схватил обломок весла, сел и приготовился сразиться с этим или с каким-нибудь другим чудовищем, которое попытается перевернуть плот. Время близилось к пяти. Отличавшиеся неизменной точностью акулы уже чертили своими плавниками поверхность моря. Посмотрев на край плота, где я отмечал дни, я насчитал восемь черточек. Я сделал ключами новую царапинку, в полной уверенности, что она окажется последней, и меня охватили отчаяние и злоба при мысли о том, что умереть труднее, чем жить. В это утро я сделал выбор между жизнью и смертью. Я предпочел смерть, однако был по-прежнему жив, держал в руках обломок весла и собирался опять бороться за жизнь. За то единственное, что мне уже было не дорого.

И вот, страдая от палящего солнца, от отчаяния и жажды, которая впервые за время моих скитаний стала совершенно нестерпимой, я вдруг не поверил своим глазам: в середине плота лежал запутавшийся в концах сетки красный корешок, похожий на корень, который идет в Бойаке на изготовление красок и название которого я не помню. Бог знает, когда он попал на плот. За девять дней, проведенных в море, я ни разу не видел в воде никакой растительности. И тем не менее корень таинственным образом запутался в сетке и был еще одним признаком земли, которая все не показывалась и не показывалась.

В длину он составлял сантиметров тридцать. Изголодавшись, но уже не в силах думать о голоде, я позабыл про осторожность и откусил кусочек. У корня был вкус крови. Из него выделялся густой и сладковатый маслянистый сок, который освежал горло. Я решил, что он, наверное, ядовит, но продолжал есть, жадно глотая корешок, пока не расправился с ним.

Доев его, я, однако же, не испытал облегчения. Я вспомнил Священное Писание, и мне пришло в голову, что это своего рода оливковая ветвь, ведь когда Ной выпустил из ковчега голубку, она вернулась с оливковой ветвью, и это означало, что вода схлынула. Мне показалось, что корешок, которым я пытался заглушить девятидневный голод, подобен той оливковой ветви.

Можно было прождать в море целый год, но наступает такой день, когда вы больше не в силах выдержать ни часа. Накануне я надеялся встретить рассвет на суше. Миновали сутки, а вокруг по-прежнему простиралась водная гладь. Надежды мои растаяли. Шла девятая ночь моего пребывания в море.

«Девять ночей бдения по усопшему», – с содроганием подумал я, уверенный в том, что сейчас у нас дома, в Боготе, в районе Олайя, собрались все друзья моей семьи. Сегодня последняя ночь оплакивания покойника. Завтра разберут домашний алтарь и потихоньку начнут свыкаться с моей смертью.

До этой ночи во мне еще теплилась смутная надежда. Но, сообразив, что мои родные считают эту ночь девятой после моей смерти, последней ночью бдения по покойнику, я почувствовал себя всеми покинутым. Я подумал, что самым разумным было бы сейчас лечь и умереть. Я лег на дно плота и собрался было сказать вслух:

– Больше не встану!

Но слова застряли у меня в горле. Я вспомнил школу. Поднес к губам образок Девы Марии дель Кармен и начал мысленно читать молитвы, как, по всей вероятности, делали сейчас дома мои родные. И мне стало хорошо, ибо я понял, что умираю.

Девятая ночь оказалась самой длинной из всех. Я лежал на плоту, и волны мягко плескались о борт. Я был не в себе. И каждая волна, стукавшаяся о плот возле моей головы, напоминала мне о катастрофе. Об умирающих говорят, что они «заново проживают свою жизнь». Нечто подобное случилось и со мной в ту ночь. Я снова лежал вместе с Рамоном Эррерой на корме эсминца, между холодильниками и электроплитами, и, заново проживая в бреду полдень двадцать восьмого февраля, видел Луиса Ренхифо, стоявшего на вахте. Всякий раз, когда волна плескалась о плот, я чувствовал, что коробки и ящики расползаются в стороны, я иду ко дну, а потом барахтаюсь, пытаясь выплыть на поверхность.