В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон

Стреффорд с серьезным видом заметил, что этот недуг фатально подорвал его здоровье; и под общий смех вся компания проследовала в огромную сводчатую столовую.

— Меня твои шутки не задевают, Стреффи, дорогой, — парировала хозяйка дома, прижавшись рукой к его руке.

И Сюзи, в шоке от быстрого взгляда, каким те обменялись, сказала себе, предчувствуя ужасное: «Конечно, Стреффи все знает; он ничуть не удивился, когда по приезде увидел, что Элли отсутствует. А если он знает, то что помешает узнать и Нельсону?» Потому что Стреффорду, когда он в дурном настроении, доверять можно было не больше, чем злому ребенку.

Сюзи тут же приняла решение рискнуть поговорить с ним и, если нужно, даже выдать ему тайну писем. Только открыв ему, в какой опасности находится она сама, можно было надеяться, что тот будет хранить молчание.

Шанс поговорить с ним появился позже тем же вечером на балконе, пока остальные слушали негромкую игру молодого композитора, который импровизировал на тему «Токкаты» Браунинга.[11]Стреффорд вышел следом за ней и стоял рядом, молча покуривая сигару.

— Видишь ли, Стрефф… ох, да что это мы с тобой из всего делаем тайну? — неожиданно начала она.

— Действительно почему? А мы делаем?

Сюзи оглянулась на группу, собравшуюся вокруг рояля:

— Относительно Элли, я имею в виду… и Нельсона.

— Господи! Элли и Нельсона? Ты называешь это тайной? Их отношения такая же тайна, как то, о чем оповещает ослепительная реклама, украшающая любимые магистрали твоего родного города.

— Да, но…

Она снова замолчала. Разве она не дала Элли молчаливое обещание никому не говорить об этом?

— Сюзан, что-то не так?

— Не знаю…

— Ну, тогда я знаю: ты боишься, что, если Элли и Нельсон встретятся здесь, она сболтнет что-нибудь… опрометчивое.

— Нет, не она! — убежденно выкрикнула Сюзи.

— Тогда кто же? Уверен, этот сверхъестественный ребенок такого не сделает. Ни ты, ни я, ни Ник…

— Ох, — с трудом выдавила она, перебив его, — в том-то и дело. Ник не знает… даже не подозревает. А если бы знал…

Стреффорд отшвырнул сигару и внимательно посмотрел на нее:

— Не понимаю… провалиться мне на этом месте. Какое всем нам до этого дело, в конце концов?

Конечно, это был старый взгляд на скрытое попустительство ради сохранения атмосферы благопристойности. Но для Сюзи он утратил прежнюю убедительность.

— Если бы Ник узнал, что мне все известно…

— Боже!.. А он ничего не знает? В конце концов, полагаю, это не первый раз…

Сюзи промолчала.

— В первый раз узнала секреты… женатых друзей. Неужели Ник полагает, что ты даже в нежном возрасте не… Черт побери, да что с тобой, детка?

Что, действительно, она могла сказать, чтобы он понял? И все же больше, чем всегда, ей нужно было защитить себя от опасности с его стороны. Как только он даст слово, на него можно будет положиться; иначе от него, с его упрямым и вредным характером, можно ждать чего угодно.

— Послушай, Стрефф, мы с тобой знаем, что Элли уезжала не на лечение и бедная Кларисса поклялась молчать, чтобы «папа не волновался», подумав, будто у мамы неприятности со здоровьем. — Она сделала паузу, презирая себя за ироничный тон, каким старалась говорить.

— Ну и?.. — вопросил он из глубины кресла, в котором утопал.

— Ну, у Ника… и в мыслях этого нет. Если он узнает, что мы своим летним житьем здесь обязаны… тому, что мне известно…

Стреффорд сидел молча: она чувствовала его изумленный взгляд, устремленный на нее из темноты.

— Вот те на! — наконец проговорил он, тихонько присвистнув.

Сюзи склонилась над балюстрадой, прижавшись колотящимся сердцем к камню перил.

— Что осталось от души, спрашивается?.. — донесся сквозь открытые окна пронзительный голос молодого композитора.

Стреффорд снова погрузился в молчание, из которого вышел только тогда, когда Сюзи направилась к освещенному порогу гостиной.

— Что ж, моя дорогая, пусть все останется между нами: тобой, мной и Клариссой, — сказал он со скрипучим смехом, вставая, чтобы последовать за ней.

Поймал ее руку и коротко пожал ее, когда они вернулись в гостиную, где Элли грустно говорила Фреду Джиллоу:

— Не могу слышать эту песню без того, чтобы не расплакаться, как дитя.

Нельсон Вандерлин, еще не успевший переодеться с дороги, остановился на пороге столовой и с простительным удовлетворением оглядывал завтракающую компанию.

Это был невысокий круглый человечек, с проседью, веселыми глазами и широкой доверчивой улыбкой.

За столом сидела его жена, между Чарли Стреффордом и Ником Лэнсингом. Рядом со Стреффордом, на высоком стуле, как на троне, красавицей-инфантой восседала Кларисса, для которой Сюзи Лэнсинг нарезáла персик. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь широкие оранжевые тенты над окнами, освещало всю группу, одетую в белое.

— Так-так-так! Попались! — закричал счастливый отец, чьей давней привычкой было здороваться с женой и друзьями так, словно он застал их врасплох за неподобающим занятием; подкравшись к дочери сзади, он поднял ее вверх на вытянутых руках под хор голосов: «Привет, старина Нельсон!»

Прошло два или три года с тех пор, как Ник Лэнсинг в последний раз видел мистера Вандерлина, который сейчас был лондонским представителем крупного нью-йоркского банка «Вандерлин и К°» и поменял свой роскошный дом на Пятой авеню на еще более роскошный в лондонском Мейфэре; и молодой человек смотрел на него с любопытством и вниманием.

Мистер Вандерлин постарел, располнел, но его лицо по-прежнему излучало усталый оптимизм. Он обнял жену, нежно поздоровался с Сюзи и сердечно пожал руку мужчинам.

— Ого! — воскликнул он, неожиданно заметив ниточку жемчуга и кораллов на шее Клариссы. — Кто это дарит моей дочери драгоценности, хотел бы я знать!

— Ой, это Стреффи… только представь, папа! Потому что, знаешь, я сказала, что хочу лучше бусы, чем книжку, — рассудительно объяснила Кларисса, крепко обнимая шею отца и сияющими глазами глядя на Стреффорда.

А в глазах Нельсона Вандерлина появилось практичное выражение, возникавшее всякий раз, когда дело касалось материальных ценностей.

— Что, Стреффи? Уличил тебя в слабости, а? Честное слово, портишь маленькую негодницу! Это излишне, дружище, — очень миленький жемчуг-барок… — запротестовал он полуизвиняющимся тоном толстосума, смущенного слишком дорогим подарком от небогатого друга.