Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

— обычные лошади...

Надо ли комментировать?

Когда в Москве (2007) на Никитском-Гоголевском бульваре бронзового Михаила Александровича Шолохова посадили в бронзовую лодку на возвышении скалы-постамента, а за ним пустили по настоящей воде фонтана двадцать одну гранитную лошадь в виде ушастых голов, кто-то пошутил: казачье-еврейский синтез, братство народов. То есть памятник Слуцкому в Москве условно уже существует.

На сайте Пен-клуба вывешен Протокол № 4 заседания Исполкома от 4. 05. 2017 года:

Поддержав инициативу Александра Городницкого, постановили: подать заявку на установку мемориальной доски на доме, где жил Борис Слуцкий, к 100-летию поэта-фронтовика. (Голосовали: единогласно).

Дело вряд ли движется.

Хорошо известно неравнодушие Слуцкого к Ходасевичу и Цветаевой. Книги «Тяжёлая лира» Ходасевича и цветаевские «Вёрсты» в послевоенной молодости были его постоянным чтением.

С той поры люблю я, Брента,

Одинокие скитанья,

Частого дождя кропанье

Да на согнутых плечах

Плащ из мокрого брезента.

С той поры люблю я, Брента,

Прозу в жизни и в стихах.

(В. Ходасевич. «Брента»)

И каждый стих гоня сквозь прозу,

Вывихивая каждую строку,

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

(В. Ходасевич. «Петербург»)

Проза в стихах — да, это лежит на поверхности. Но проза Ходасевича — в сфере содержательной. Он предан традиционной просодии, классической розе. Прозаизация стиха — это уже Слуцкий.

Цветаева, независимо от её самосознания, и есть, возможно, тот первый постфутурист, который свёл футуризм с классикой. Разумеется, сама она посмеялась бы над такой домодельной теорией, но объективно она проделала именно эту работу. Разве, например, цветаевский «Лебединый стан» не является зеркальным ответом Маяковскому, самому ей родственному поэту, на весь его «эпос революции»?

Превыше крестов и труб,

Крещённый в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ —

Здорово в веках, Владимир!

(«Маяковскому»)

Слуцкий — по стиху — шёл в том же направлении. Но у него нет цветаевской стихии, у него — дисциплина:

Похожее в прозе на ерунду

В поэзии иногда

Напомнит облачную череду,

Плывущую на города.

(«Похожее в прозе на ерунду...»)

Дисциплина. Какая-то облачная дисциплина.

На войну шли как на подвиг и как на парад, порой — в прямом смысле на парад: так было 7 ноября 1941 года. С парада — на фронт. Стало быть, и обратный путь должен быть таким — с фронта на парад.

Оказалось, что промежуток между парадами — четыре года смерти и крови. На полях войны полегла лучшая фаланга как минимум пары поколений. Слуцкий считал — больше:

Да, тридцать возрастов войне проклятой

Понадобилось.

(«Иванихи»)

Самое невероятное и самое роковое для поколения Слуцкого — произошло: с фронта — на парад. И это был Парад Победы. Печатая шаг по брусчатке Красной площади, сапоги победителей ставили точку на прениях вокруг правоты идеологии. Сталин вывернул наизнанку жертвенный подвиг народа, высший смысл жертвы подменив служением доктрине.

Наверное, нельзя сейчас, задним числом, говорить о слепоте юношей, ставших поэтами войны. Кровавая сущность войны, увиденная её поэтами, стала ещё одним — от противного — интенсивным источником упований на грядущее торжество утопии. Слуцкий по крайней мере обрёк себя на такой выход из ужаса увиденного и пережитого.

Случай Слуцкого — случай добровольного и волевым образом вменённого себе в долг идеализма, усиленного генной памятью пророческого библейского прошлого. Рыжий ветхозаветный пророк в роли политрука. Моисей и Аарон в одном лице. Косноязычие первого, переходящее в красноречие второго. Точнее, их языковая смесь.

Это — если говорить красиво...

ПРОЗА СЛУЦКОГО

Давид Самойлов:

Утро 22 июня. Я готовлюсь к очередному экзамену. Как обычно, приходит заниматься Олег Трояновский, сын бывшего посла в Японии и США.

Он говорит: «Началась война». Включаем радио. Играет музыка. Мы ещё не знали о функции музыки во время войны...

Решаем заниматься... Однако занятия всё же не ладятся. Я понимаю, что если не сообщу о войне Слуцкому, он мне этого никогда не простит...

Через полчаса стучусь в знакомую комнату в общежитии Юридического института...

— Война началась, — говорю я спокойно.

— Да брось ты, — отвечают юристы.

Я не стараюсь их переубедить. На всякий случай включили громкоговоритель... Объявили о выступлении Молотова.

— Сопляк, — с досадой сказал мне Слуцкий. Он никому не успел сообщить о начале войны...

Имея отсрочку по призыву, не успев сдать всех выпускных экзаменов в Юридическом институте, но сдав их в Литинституте и получив диплом, Слуцкий внезапно для своих друзей ушёл на фронт. Более точно, с применением чисел, это выглядит так у Юрия Оклянского в его повести о Слуцком «Праведник среди камнепада» (Дружба народов. 2015. № 5):

В архивах Союза писателей я нашёл две не публиковавшиеся до сих пор автобиографии Б. А. Слуцкого (от 6 февраля 1956 г. и от 30 сентября 1966 г.). Вот что он сам сообщает о тех днях во второй из них: «Когда началась война, поспешно сдал множество экзаменов, получил диплом и 13 июля (обратите внимание — ровным счётом через три недели после начала войны! — Ю. О.) уехал на фронт. 30 июля был ранен (на Смоленщине). Два месяца пролежал в госпиталях. 4 декабря нашу 60 стрелковую бригаду выгрузили в Подмосковье и бросили в бой. С тех пор и до конца войны я на фронте...»

Лечили Слуцкого в Свердловске. По решению военкомата он был определён следователем военной прокуратуры, где служил полгода. Потом, после войны, будут стихи, связанные с его недолгой юридической ипостасью:

Кто они, мои четыре пуда

Мяса, чтоб судить чужое мясо?

Больше никого судить не буду.

Хорошо быть не вождём, а массой.

(«Кто они, мои четыре пуда...»)

Другу Дезику — Давиду Самойлову — бодро сообщил: «Вырвало из плеча мяса на две котлеты».

Самойлов:

Мы встретились в октябре 41-го, Слуцкий — лихой уже вояка, прошедший трудные бои и госпиталя, снисходительный к моей штатской растерянности.

— Таким, как ты, на войне делать нечего, — решительно заявил он.