Поменяй воду цветам - Валери Перрен

Два часа спустя я была на десятой странице и сумела понять только каждое пятое слово. Я читала и перечитывала вслух вот эту фразу: «В сиротах больше детского, чем во всех остальных детях, они привержены тому, что происходит ежедневно, в одно и то же время. Для них очень важно все, что обещает продолжиться, они и жаждут устойчивости». «Жаждут». Что значит это слово? Я купила словарь и научилась им пользоваться.

До сих пор я хорошо знала только слова песен, написанных внутри конвертов пластинок на 33 оборота. Я слушала музыку, пытаясь одновременно читать, но ничего не получалось.

Я впервые почувствовала, как шевельнулась Леонина, когда предавалась размышлениям о покупке словаря. Должно быть, ее разбудили произнесенные вслух слова. Я восприняла медленные движения моей дочки, как побуждение к действию.

На следующий день мы переехали в Мальгранж-сюр-Нанси и стали стрелочниками. Но перед этим я вышла купить словарь, нашла слово «жаждать» и узнала, что оно означает.

Жаждать – страстно, ненасытно, жадно чего-то желать.

Я стираю тряпкой пыль с кукольных коробок. Перекладываю «португалок» так, чтобы не видеть их глаз, похожих на черные булавочные головки.

До меня дошел слух, что из палисадников пропадают гномы… Может, сказать мадам Пинто, что куколок украли?

У меня за спиной о чем-то оживленно беседуют отец Седрик и Ноно. Говорит в основном Ноно. Элвис сидит у кухонного окна, смотрит на проходящих мимо людей и тихонько напевает «Тутти Фрутти». Голос Ноно перекрывает музицирование.

– Я был маляром. Художником. Не таким, как Пикассо. Красил стены. Потом жена оставила меня с тремя малышами… а еще я лишился работы. Из-за экономического спада. В 1982-м город нанял меня на должность могильщика.

– Сколько лет было детям? – спрашивает отец Седрик.

– Не так чтобы много. Старшим – семь и пять, меньшему – шесть месяцев. Я воспитывал их сам. Потом у меня появилась девушка… Я родился недалеко отсюда, в одном из домов, что стоят рядом с твоей церковью. В те времена акушерок звали, когда пациенткам приходил срок рожать. А ты где родился, господин кюре?

– В Бретани.

– Там вечно идет дождь.

– Может, и так, но детки все равно появляются на свет. Мой отец был военным, и мы скоро переехали. Его то и дело переводили.

– Значит, военный заделал кюре… Гм, гм, редкий случай.

Смех отца Седрика отражается от стен. Элвис все мурлычет и мурлычет. Он дни напролет поет песни о любви, но сам, насколько мне известно, романов никогда не заводил.

Ноно зовет: «Виолетта! Оставь своих кукол, кто-то стучит!»

Я бросаю тряпку на лестницу и иду открывать посетителю, который наверняка ищет могилу.

На пороге стоит комиссар. Он впервые пришел со стороны улицы. Без урны. Прическа со времени нашей последней встречи не стала аккуратнее. От него все так же пахнет корицей и ванилью. Глаза блестят, как будто он плакал, но дело наверняка в усталости. Он застенчиво улыбается. Элвис закрывает окно, и скрип рамы заглушает мое ответное приветствие.

Комиссар замечает сидящих за столом Ноно и отца Седрика. Он спрашивает: «Я помешал? Могу зайти позже…» Я отвечаю: «Не стоит, через два часа у нас похороны, и я буду занята».

Он кивает и входит. Здоровается за руку с Ноно, Элвисом и священником.

– Знакомьтесь, – говорю я, – это Норбер и Элвис, мои коллеги, и наш кюре Седрик Дюрас.

Полицейский представляется, и я впервые слышу его имя и фамилию: Жюльен Сёль. Трое моих приближенных встают, и Ноно кричит: «До скорого, Виолетта!»

Я называю себя: «Меня зовут Виолетта. Виолетта Туссен».

– Я знаю… – отвечает комиссар.

– Но как?..

– Сначала я думал, что Туссен – прозвище. Шутка.

– Шутка?

– Согласитесь, Туссен – нетривиальная фамилия для смотрительницы кладбища.

– Вообще-то, моя фамилия – Трене. Я – Виолетта Трене.

– Трене идет вам больше.

– Туссен… Это была фамилия моего мужа.

– Почему «была»?

– Он исчез. Просто взял и испарился. Ну, не как джинн, конечно. Просто одна из его отлучек затянулась.

– Мне это известно.

– Откуда?

– У мадам Бреан не только красные ставни на окнах, но и длинный язык.

Я иду мыть руки. Выдавливаю на ладони несколько капель жидкого мыла с запахом розы. У меня все пахнет пудровой розой: свечи, духи, белье, чай, бисквиты, которые я люблю макать в кофе. Вытерев руки, я мажу их кремом с ароматом роз. Я много вожусь в земле, ухаживаю за цветами, так что приходится защищать пальцы. Ногти я перестала грызть тысячу лет назад, и руки у меня теперь красивые.

Жюльен Сёль оглядывает белые стены, вид у него озадаченный. Элиана сидит рядом, и он ее гладит.

Я наливаю гостю чашку кофе, пытаясь угадать, что ему наговорила мадам Бреан.

– Я написал речь для матери.

Комиссар достает из внутреннего кармана конверт и прислоняет его к копилке.

– Вы проехали четыреста километров, чтобы привезти мне речь? Могли послать по почте.

– Я здесь по другой причине.

– Захватили с собой урну?

– Нет.

Он делает паузу. Ему не по себе.

– Можно покурить в окно?

– Да.

Комиссар вынимает из кармана мятую пачку легких сигарет, достает одну и говорит:

– Есть кое-что другое.

Он идет к окну, приоткрывает створку. Чиркает спичкой, затягивается, выпускает дым.

– Я знаю, где ваш муж…

– Что, простите?

Затушив сигарету об отлив окна, он сует окурок в карман, поворачивается ко мне и повторяет:

– Я знаю, где ваш муж.

– Какой муж?

Мне плохо. Я не хочу понимать, что говорит этот человек. У меня такое чувство, что он без спроса вломился в мою спальню, выдвинул все ящики, роется в вещах, а я не могу ему помешать.

Жюльен опускает глаза и вздыхает:

– Филипп Туссен… я знаю, где он.

Единственные призраки, в которых я верю, – это воспоминания. Реальные и воображаемые. Для меня сущности, привидения, духи, короче, все сверхъестественное – исключительное порождение мозга живых.

Некоторые люди искренне верят, что могут общаться с ушедшими, но я считаю, что мы умираем раз и навсегда. Мы думаем о них – и они возвращаются, говорят нашими голосами, а если «показываются», то как голограмма, сделанная на 3D-принтере.