Чувства добрые - Ямиль Мустафиевич Мустафин

как у лаек, торчмя торчат. Только большие, — продолжали мы свое.

— Волчьи… — не сдавался Чириков. И говорил он все это грустно, удивляясь нашей непонятливости.

Он был единственным среди нас, кто не любил овчарок, за что мы не раз с ним даже дрались.

— Ты, Женька, просто завидуешь им, — говорили мы, — и совсем не любишь собак.

Женька до побеления сжимал пухлые губы, хмурил густые брови, сросшиеся на переносице, и угрюмо отвечал:

— Ну и пусть! Все равно они как волки…

Эти слова еще пуще раздражали нас. Ведь мы все знали, как на самом деле он любил собак, кошек и вообще все живое…

Женька удивительно быстро умел располагать к себе всех. Помню, прослышав, что к нам прибыл новичок, мы собрались проучить его. А Женька пришел в класс в большую перемену один. Его не сопровождал, как обычно, учитель.

— Я, ребята, буду учиться в вашем классе. Где мне можно сесть?

Мы молча ожидали, что вот-вот появится классный руководитель и сам посадит новичка туда, куда захочет.

— Мест нет, что ли? — спросил новичок и покраснел.

— Садись ко мне, — предложил тогда я. — Видишь, я один сижу, возле окна и на заимке, — громко и покровительственно сказал я.

— Ладно, — охотно согласился Чириков.

А к концу уроков новичок нашел общий язык уже со всеми ребятами. И мы совсем забыли, что собирались его «проучить».

В тот же день Чириков пришел ко мне домой. Мать услыхала заливистый лай нашей Дамки.

— Ой, сынок, кажись, Дамка спущена! А там кто-то идет! — всплеснула она руками и выбежала во двор.

Я услышал, как тревожно зазвенело по проволоке кольцо. Прильнув к окну, я не поверил своим глазам: наша Дамка — большая желтая лайка, прижав клинастые уши, стояла в метре от Женьки и рычала. Следом вперевалку катились два ее рыжих толстенных щенка. Не помню уж, как я оказался на улице. Мать стояла возле Женьки, который довольно спокойно говорил все еще рычавшей собаке:

— Красивая, добрая собака. Какие детки у тебя! Настоящие медвежата! — увидев меня, он спросил: — Чего же ты не сказал, что у тебя такая хорошая собака? А то бы я ей сахару принес.

— Чего, чего? Собаке — сахар? — поразилась мать. — Кто ж собаку сахаром-то балует? — и, с любопытством разглядывая незнакомца, спросила: — Будешь-то чей? А то я твоего лица что-то не припомню.

— Он приехал недавно, — пояснил я.

В тот день я показал своему новому другу наш двор: сначала мы облазили сеновал, где душисто пахло летом. Женька взял горсть сена и тут же, ойкнув, выбросил его — пальцы были утыканы иголками шиповника.

— Сено таежное, поэтому колючек много. Зато оно сытное, — заметил я.

Потом я запряг Дамку в санки и стал катать своего гостя. Женька визжал от восторга и пообещал принести в следующий раз собаке обязательно сахару, заверив меня, что собаки очень любят сладкое. А когда он рассказал мне, что жил в Иркутске, Хабаровске, Магадане, я, не желая оказаться в «бедных родственниках», выпалил горячо:

— А наш Тайшет со временем будет с Москву, во!

Женька призадумался и ответил:

— А что? Может… Вон мы были на стройке Комсомольска-на-Амуре, там тайга была, а теперь стоит город.

За такое признание потом я и мои товарищи простили ему и то, что он единственный не любил овчарок. Главное, он сразу поверил в нашу мечту — значит, и в нас. А это что-то да значило.

Когда мы уже окончательно уверовали, что наш город со временем обязательно станет не меньше Москвы, как вдруг к нам приехал Валерка Приходько. Он вошел в класс как все новички во всех школах мира: чуть-чуть робко и в то же время пытался держаться независимо. Мы обратили внимание на его суконную гимнастерку защитного цвета, портфель с блестящим замком, темно-синее диагоналевое галифе, заправленное в хромовые сапожки. Каждый шаг новичка сопровождался скрипом, точно он шел по снегу. Приходько посадили в среднем ряду на третьей парте. В этот день учительница по географии Лидия Васильевна рассказывала нам о Москве. Минут за десять до перемены она почему-то заулыбалась и сказала нам:

— А теперь, ребята, Валерик Приходько расскажет нам о Москве. Он москвич.

Мы удивленно разглядывали новичка, так как впервые видели живого москвича, да еще нашего ровесника и в нашем классе. Если сначала нас раздражали его волосы, гладко уложенные набок (а мы все были подстрижены под машинку, и наши уши, как приклеенные пельмени, торчали в стороны, подчеркивая и без того тонкие, ямистые сзади шеи), то теперь мы, раскрыв рты, влюбленно глядели на москвича, думая, что мы, пожалуй, тоже могли бы быть такими же красивыми, если бы не наши оболваненные под нулевку головы.

Валерка, видно, почувствовал, какое впечатление произвело на нас слово «москвич». Он встал уверенно, поправил и без того прилизанные волосы и начал спокойно рассказывать о Москве. Он говорил о метро, где подземные станции выстроены из гранита и мрамора, о движущейся лестнице без начала и конца, о Красной площади, Мавзолее Ленина, о часах на Спасской башне, у которых стрелки по нескольку метров, высоченных, десятиэтажных домах…

В классе было тихо-тихо — так не слушали мы ни один урок. Тридцать шесть пар глаз завидуще вперились в счастливчика и буравили его со всех сторон. Нашу отрешенность нарушила учительница:

— Ребята, давно уже был звонок. Идите на перемену. Тебе, Валерик, спасибо. Рассказывал интересно.

— Я бы мог еще, — ответил Приходько.

— Хорошо, мы в другой раз попросим тебя еще.

На перемене мы долго крутились возле новичка, не решаясь нарушить традицию, — первым должен был заговорить с нами Валерка сам. Но он молчал, скучливо разглядывая в окно школьный двор, где до невероятности юркий хромоногий завхоз сгружал с розвальней, припорошенных ржаной соломой, привезенные для нас бидоны с супом, кашей, носил в мешках хлеб. Старику суетливо помогала, больше мешая, ребятня. Заиндевелая низкорослая лошадка склонила голову под тяжестью хомута и дуги.

Первым нарушил традиции нашего класса Женька Чириков. Он, бегая за кем-то, вдруг остановился возле Валерки и спросил просто:

— Скажи, а ты правда жил в Москве?

— Правда, — медленно ответил новичок и высокомерно оглядел с ног до головы нашего Женьку.

Чириков тоже был одет хорошо, и тоже носил прическу, и тоже имел портфель и еще пенал с ячейками для резинки, перьев, ручки, карандашей. Но все это нам почему-то не бросалось в глаза.

— А что рассказывал, правда сам видел? — приставал Женька и все так же просто, не обращая внимания на наши осуждающие взгляды.

Приходько чуть смутился,