Темная полоса - Яна Розова

Я бы поняла, если бы он сказал, что не может принимать решений в такой ситуации. И даже не хочет. Но он сказал, что решение должна принять я.

За минуту до вот этих последних слов Женя сказал, что Инна не будет выдвигать против меня никаких обвинений. Более того, Женя уже переговорил с инспектором ГИБДД – дело не дойдет до суда, то есть не будет никакого дела.

– Я оплачу лечение, – сказала я.

Он ответил – это не важно.

Из больницы я вернулась очень поздно ночью. Хотела лечь спать, однако заснуть, ощущая себя преступницей, искалечившей жизнь молодой женщины, все не удавалось. Тогда я позвонила Соне.

И знаете, лишь только услышав ее сонный голос, взывающий к небесам – ведь ночь же на дворе, а тут всякие!.. – я ощутила себя намного лучше. Потом были и слезы, и раскаяние, и сетования на судьбу, которая подстраивает мне невероятные дорожные происшествия и подсовывает мне бесхребетные тряпки вместо мужчин, но все это было уже излиянием, а не рвущим мозг и душу самоистязанием.

Дружба – вот как это называется. Иногда она лучше, чем любовь. Ведь любовь для меня оказалась котом в мешке, а друзей я придирчиво выбрала еще маленькими детьми, воспитывала под себя (воспитывалась под них) и теперь наслаждалась плодами дружбы в чистом виде.

Вот именно тогда, когда я пеняла на никудышных мужиков, Соня и заявила, что все естественно. Сильные мужчины предпочитают женщин, которые и в тридцать лет играют в куклы, а вот всякая мужская размазня лепится к цельным и сильным бабам, «вроде тебя, Наташа».

Той ночью такие речи были бальзамом для моего разбитого сердца, а вот потом я поняла, что все не совсем так, как кажется. Сильная женщина в моей ситуации должна была сделать две важнейшие вещи, которые, несомненно, и доказывали бы ее силу. Она бы вновь села за руль и нашла бы нового мужчину. Пусть даже такую же тряпку, как и предыдущие. Но я не смогла сделать ни первого, ни второго.

А сияние, о котором сказал сейчас Женя, было только в нем самом. Это было его сияние, которое я только отражала. Луной была я.

Машина Шельдешова въехала в город. В полуоткрытое окно ворвались запахи выхлопных газов. Я подняла стекло.

– П-прости меня, пожалуйста. Я не хотел пугать тебя и напрягать.

– Так не пугай и не напрягай.

Женя оторвался на секунду от дороги, глянул на меня, кажется, заметил мои слезы.

– Я отстану от тебя навсегда, если ты согласишься мне позировать. Одну работу.

– Нет, – ответила я тихо, а потом громко и уверенно сказала и ему, и себе: – Нет, нет, нет.

Женя пожал плечами:

– Тогда я буду ходить за тобой. Днем и ночью.

– А знаешь, я переживу. Делай что хочешь.

Шельдешов остановил машину возле Центра. Не прощаясь, не передавая приветов супруге, я вышла из «форда».

На ступеньках меня догнал Дольче.

– Ну что?

– А что?

– Зачем он бегал за тобой?

– Он меня любит.

Дольче, видно, не нашелся, что сказать на это. Мы поднялись в офис, прошли в кабинет Сони и достали из ее шкафа-купе бутылку виски. Когда Соня появилась на пороге, мы вслух читали журнал Maxim и смеялись до икоты. Наше веселье было реакцией на отчаяние, охватившее нас после разведки боем.

Основной причиной было то, что мы снова попали в тупик с нашим бестолковым и суетливым расследованием. А это, в свою очередь, означало бесконечное продолжение нашего темного периода. И лично мне тоски добавляла встреча с глупым художником, которого я почти сумела забыть. Зачем мне это?

– Идиоты, – сказала Соня, доставая из своего шкафа стаканчик и для себя.

Мы попытались объяснить ей суть происходящего.

– Сонька, – серьезно сказал Дольче. – Мы прокляты. Писец нам, писец!

Я хлопнула в ладоши и выкрикнула: «Опа!» Думаю, она поняла.

Спустя еще некоторое время я пошла в свой кабинет, где, свернувшись калачиком на диванчике, забылась сладким сном. Проснулась около девяти часов вечера, вполне отдохнувшей и в прекрасном настроении. Наверное, эта бутылка виски была как-то заговорена на хорошее настроение. Хотелось только есть.

Пройдясь по Центру, я обнаружила, что Соня в своем кабинете тоже уснула, а Дольче курит в фитнес-зале. Мне было понятно, какая мысль гложет его. Я подошла к другу, обняла его, похлопав по мускулистой спине, и отправилась домой, к Варьке.

Дочь моя встретила меня на удивление ласково. У подростков так бывает – то злятся, то ластятся. Она была в отличном настроении и любила весь мир, видимо, потому, что сегодня любила саму себя. В школе она заработала три пятерки – по русскому, по истории и – барабанная дробь! – по физике. Ее захвалила руководительница изостудии в Доме детского творчества, называя по крайней мере гением. Варька тонко чувствует цвет, у нее верная рука, ей надо только приложить немножечко усилий – и она добьется та-аких высот! Еще Варька самостоятельно соорудила пиццу из купленного в гастрономе слоеного теста, всяких колбас, сыра, майонеза, кетчупа и специй.

– Моя умница, – нахваливала я дочь, поглощая кусок за куском ее кулинарный шедевр.

– Я сейчас принесу рисунки! – радостно вскричала Барби. – Только вымой руки, а чай я накрою в гостиной. Иди сюда!

Последний кусок пиццы пришлось доедать на бегу. Правда, рисунки не показались такими уж шедевральными. Но я – не специалист. На мой вкус, все-таки и кривовато, и блекло, и невыразительно рисовала моя доченька.

– Ну, есть над чем работать, – сказала я. И добавила, ради сияния Варькиных глаз: – Ты можешь добиться всего, чего хочешь.

– Да, я хочу попасть на выставку лучших работ нашей студии. Она будет в феврале, в галерее Шельдешова.

– Ага… – Опять эта фамилия! – Конечно, будет здорово!

Весь следующий день я думала только о работе, отчего и настроение было рабочим. Немножко мешали всплывающие картинки утреннего сна, когда перед самым звонком будильника мне привиделся Женька – смеющийся и щурящийся от солнца. Он мне рассказывал что-то, а за его спиной плескалось море… Гнать эти мысли, гнать нещадно!

День тоже прошел спокойно, да и вообще казалось, будто все начинает возвращаться в прежнее русло. Ремонт в холле Центра завершался, кредит мы получили, преследования таинственного человека больше меня не пугали. Вечером я поужинала с Варькой, и, хоть она снова была смурая, я радовалась покою и миру.

Примерно в таком же ритме и настроении прошло еще несколько дней, и от этого в душе рождалась слабая, но очень желанная надежда, что все неприятности и беды, отмеренные нам высшими силами на этот темный период, мы уже пережили.