Ох уж эти Шелли - Юлия Андреева

Все казалось разумным и правильным, она почти что выровняла дыхание, призывая себя к спокойствию и рассудительности, но выходило не очень. С другой стороны, если бы Мэри выгнала из дома Клэр, той бы осталось только идти на панель, потому что с ее репутацией и без рекомендаций дуреха не сможет устроиться ни гувернанткой, ни экономкой. Да и как можно допустить, чтобы девушка, знающая пять языков, прекрасно поющая, декламирующая стихи и уже пробующая писать, вдруг избрала для себя унылую жизнь прислуги? Нет, изведавшая уже немало страданий Мэри не желала подвергать опасности неразумную, ветреную Клэр. Да и могла ли Мэри винить сестру в том, что та увлеклась красавчиком Шелли, если она сама поступила точно так же — полюбила женатого мужчину, который, если бы не она, возможно, вернулся бы к своей законной жене и ребенку? Могла ли она винить сестру за то, что та, подобно ее отцу, Шелли и ей самой, открыто ратует за свободную любовь?

Так вот что значит горький вкус свободы…

В то время произошел один памятный случай, в гости к Шелли приехал его университетский приятель Томас Хогг, который буквально с порога вытаращился на Мэри да так весь вечер и не сводил с нее восхищенного взгляда. В тот день она действительно была на загляденье, с утра Клэр сделала ей красивую прическу и украсила ее нежные золотистые волосы живыми цветами. Животик был еще почти незаметен, а вот грудь сделалась пышнее и соблазнительнее. Когда Клэр повела подругу Хогга на прогулку, а Перси с извинением отбыл в издательство, Хогг подошел к Мэри и, ничего не объясняя, страстно припал к ее губам.

С ужасом и отвращением Мэри оттолкнула приставалу, после чего убежала к себе в спальню и закрылась на ключ. Когда вечером Перси вернулся домой, она честно рассказала ему о поступке Хогга, попросив, чтобы этот человек больше не перешагивал порога их дома.

— С какой стати? — удивленно поднял брови Шелли. — Подумай сама, как было бы здорово, если бы ты полюбила Хогга, как любишь меня! — Его голубые лучистые глаза сияли подлинным восторгом. — Мы с Хоггом друзья, очень близкие друзья, мы привыкли все делить друг с другом. Но если можно делиться с другом деньгами, знаниями, плодами своего вдохновения, отчего не делиться счастьем обладания прекраснейшей и умнейшей из женщин? Знаешь, если бы мне понравилась его женщина, он без колебаний позволил бы мне насладиться ею. Ты разочаровала меня, Мэри, когда мы познакомились, тебе нравился мой "безусловный подход к жизни". Мало того, ты говорила, что всецело разделяешь его. Что же, получается, что все это время ты врала? А ну-ка, Мэри Годвин, отвечай, как перед школьным учителем: что такое "безусловный подход"?

— Безусловный — это значит без каких-либо условий Перси, но… — выдохнула Мэри, чувствуя, как защипало в глазах.

— Вот именно. Я не обещал, что буду принадлежать тебе душой и телом, равно как и ты не принадлежишь мне. Мы не вещи, не рабы, а свободные, современные люди. А это значит, что я не считаю зазорным для себя делить наслаждения с кем мне пожелается, но при этом я не собираюсь сдерживать тебя. Потому что, если бы я гулял и развлекался, а ты сидела дома и все время ждала меня, это было бы нечестно и непорядочно по отношению к тебе. Ты поняла?

Мэри кивнула, изо всех сил сдерживая слезы.

— Задумывалась ли ты когда-нибудь о выражении "брачные узы", фу, какая пошлость, представь себе кандалы, которые жених и невеста добровольно надевают на себя, чтобы носить их, пока смерть не поглотит одного из них. Бред. Как законопослушный человек, я не могу не признать необходимость кандалов в отношении преступников, людей, способных навредить окружающим, безусловно, необходимо сдерживать и ограничивать. В отношении насильников и убийц кандалы — более чем разумная ограничительная мера, но кандалы добровольные, добровольное рабство — абсурд! Любовь — это свобода. Так говорила твоя матушка. Я буду счастлив, если завтра же ты извинишься перед Томасом и ответишь ему взаимностью. Пока живот не сделался большим, ты еще успеешь насладиться любовью с Хоггом. Увидишь, как славно мы тогда заживем: ты, я, Клэр, Томас…

— Ты и Клэр?!

— Мэри, я не узнаю тебя! Неужели беременность может так изменить женщину-философа, сделав из нее алчную, желающую сломить волю любимого человека самку? Подумай сама, Мэри, я свободный человек, который, желая тебе добра и свободы, добровольно и без принуждений уступает тебя другому мужчине. Я даже сам предлагаю тебе новое счастье, новый глоток свежего воздуха, а может быть — вдохновение в творчестве, я предлагаю и настаиваю. Предлагаю и торжественно обещаю, что никогда в жизни не попрекну тебя этим. Моя любовь истинна, потому что безусловна. А что взамен ты даешь мне? Ты не хочешь для меня такой же свободы, какую я предлагаю тебе?

— Но я не люблю Хогга. Я люблю только тебя и никого больше уже не полюблю. — Теперь Мэри не сдерживала слез. — Я хочу, чтобы мы всегда были вместе: только ты и я и наши дети…

Избавиться от визитов Хогга не представлялось возможным, тем более что их поощрял Перси. Так что Мэри пришлось принудить себя сидеть с ним за одним столом, правда, поначалу она почти не поддерживала разговора. Какое ей дело до новостей спорта и устройства общественных школ? Поначалу ей показалось, что адвокат Хогг вообще не имеет отношения к их кругу, но постепенно разговор начал увлекать ее, и в конце концов Мэри уже произносила пламенные речи, удивляя Томаса Хогга своей эрудицией.

"Я искренне рад, что у тебя появился новый друг, это вернуло мне старого — мы оба в выигрыше", — написал Пэрси в ее тетради ночью, когда он вернулся домой, проводив Томаса до его гостиницы.

В последующие дни Хогг бывал у Шелли чуть ли не каждый день, было заметно, что он очарован Мэри, и Мэри не видела ничего неподобающего в том, чтобы очаровывать, если это доставляло радость Пэрси.

За весь этот странный роман Хогг написал Мэри одиннадцать любовных писем, все эти письма она читала вместе с Перси, который продолжал настаивать на своей новой идее — любовь втроем. При этом он ссылался на работы Годвина, которого Мэри чтила, несмотря ни на что. В теории Мэри не могла не согласиться с доводами Перси, всячески отодвигая от себя перспективу воплотить их на практике. Но теперь она прибегала к другой тактике: вместо слез и проклятий Мэри мило улыбалась, кокетничала, признаваясь в своей крепнущей день ото дня любви к Томасу. Когда же тот начинал настаивать, она отговаривалась беременностью и опасностью повредить ребенку, потом ей пришлось отдыхать после родов, потом кормление, головная боль, слабость… словом, уж чего-чего, а поводов чего-то не делать всегда можно найти в изобилии. "Должное придет, когда наступит время, — писала она Хоггу, туманно намекая на любовь втроем. — Вы так добры и бескорыстны, что я люблю Вас все больше".

Мэри улыбнулась своим мыслям, хорошо, что она тогда сумела, не препираясь с мужем и не ругаясь с Хоггом, спокойно пройти испытание. Да и был ли смысл в протестах и слезах, когда на деле все вышло даже лучше, чем можно было ожидать? Хоггу надоело ждать обещанного, и он уехал, а Перси при отсутствии друга, влюбленного в Мэри, больше не настаивал на интиме втроем.

Мэри посмотрела на книгу и снова вернулась мыслями к Байрону. В то время, когда Уильяму было всего пять месяцев, а ее животик еще только-только намечался, в начале лета 1816-го они: Перси, Мэри, Уильям и Клэр — отправились в Швейцарию. Оказывается, Клэр все это время находилась в переписке с Байроном, который, как она сама считала, собирается помочь ей устроиться в труппу Друри-Лейна, с которой он тогда сотрудничал. Она засыпала поэта страстными письмами, и пока он был в Лондоне, при каждом удобном случае старалась оказаться на его пути. В результате тот снизошел до ее домогательств, сделав Клэр своей любовницей, но так и не удосужившись представить новую подругу директору театра.